Душевная болезнь Гоголя

Профессор Чиж в патографии Гоголя отмечал: «Несмотря на распад душевной деятельности, он даже в последний период жизни превосходил умом обыкновенных людей». Он умел скрывать свое болезненное состояние даже от друзей. За 4 месяца до кончины его посетил в Москве Г. П. Данилевский (земляк Гоголя, в дальнейшем – чиновник при товарище Министра народного просвещения, однофамилец близкого друга Гоголя Александра Данилевского). Гоголь был с ним любезен, охотно говорил о литературе, искусстве. Позже Г. Данилевский вспоминал: «Передо мной был не только не душевнобольной и не свихнувшийся человек, а тот самый Гоголь, могучий и привлекательный, каким я привык воображать его себе с юности. Передо мной был счастливый вдохновенный художник»[35]. При расставании он попросил Данилевского принести ему стихи А. Н. Майкова.

Знакомые Гоголя отмечали своеобразие его характера и поведения: он не любил спорт, верховую езду и карточную игру, которую считал «бездействием духа», но играл в бильярд.

Аксаков отмечал «необъяснимые странности духа Гоголя». Он писал: «В нем было что-то хохлацкое и плутоватое, что-то отталкивающее, не допускавшее до искреннего увлечения; безусловного и безграничного доверия к своей искренности не имел до самой смерти». В то же время Аксаков утверждал, что рассуждения Гоголя были «свежи, прелестны и благоуханны».

Глава 15 Кончина

В начале 1852 года болезнь Гоголя, не сдерживаемая больше ни волей больного, ни вмешательством медиков, начала быстро прогрессировать. Она все больше одерживала победу над волей и разумом великого писателя. По сведениям тех людей, кто видел его в последние дни жизни, он был замкнут, погружен в свои мысли, почти ни с кем не говорил, молился в комнате, стоя на коленях, слышал какие-то «посторонние голоса», видимо, угрожающего характера, был физически ослаблен, с трудом преодолевал несколько шагов до домашней церкви на богослужение. Не расставался с молитвенником, говорил о воздействии на людей «нечистой силы».

По воспоминаниям его современника Л. И. Арнольди (брат Смирновой по матери), «в последний год жизни бесцеремонность Гоголя бросалась в глаза, говорил о грехах, о возмездии, о загробной жизни… Он постился, как строгий отшельник, и во время говения почти ничего не ел». Иногда удавалось уговорить съесть несколько ложек овсяного супа или капустного рассола. Однажды, по воспоминаниям доктора А. Т. Тарасенкова, съел просфору, после чего сказал, что он «обжора». От постоянного недоедания все больше слабел, с трудом держался на ногах. Целые дни проводил в покаянной молитве, стоя на коленях перед иконой. «По непонятной причине избегал встреч с доктором Ф. П. Гаазом. Временами впадал в мрачное настроение духа».

27 января 1852 года умерла Хомякова (сестра его друга Языкова). Гоголь был крайне напуган, решил, что теперь скоро придет конец и его жизни. Окружающим сказал: «Все кончено для меня». С этого времени – резкое ухудшение состояния, им овладел страх смерти.

6 февраля 1852 года Гоголь совершил малопонятный для его друзей поступок. Поздно ночью в сопровождении одного слуги поехал в Преображенскую психиатрическую больницу. Остановившись у ее ворот, вышел из саней. Молча ходил вдоль забора, потом стоял в снегу около получаса в глубокой задумчивости и, не постучав в ворота больницы, сел в сани и велел возвращаться домой на Никитский бульвар, где снимал жилье в квартире А. П. Толстого.

Врач Шереметевской больницы Алексей Терентьевич Тарасенков (1816–1873), описавший этот эпизод, высказал предположение, что Гоголь хотел посоветоваться с Иваном Яковлевичем Корейшей, который уже более 30 лет был пациентом этой больницы. Его в Москве считали за «святого провидца», способного предсказывать будущее. Профессор-психиатр Николай Николаевич Баженов (1857–1923) посчитал такое объяснение «невероятным». «Несмотря на мистическое настроение в последние 10 лет, невозможно предположить, чтобы Гоголь был склонен к столь грубым предрассудкам, – писал Баженов. – Он бы посчитал такой поступок греховным». Баженов объяснил это эпизод следующим образом: «Случай разъясняется тем, что Преображенская больница была единственным психиатрическим учреждением в Москве, и Гоголь, почуяв грозящую его душевной жизни катастрофу, бросился туда за помощью и в характерной для его болезни нерешительности остановился перед воротами». Баженов считал, что он «напрасно постучался бы в ту дверь. Психиатрия в тот период была в таком печальном положении, что едва ли исстрадавшийся поэт нашел бы там ту помощь, какую, может быть, искал»[36].

Профессор Баженов был прав в том плане, что недуг Гоголя в тот период невозможно было полностью излечить, но опытный врач В. Ф. Саблер, возглавлявший тогда больницу уже более 20 лет, со своими помощниками врачами-психиатрами Красовским и Сокольским сумел бы разобраться в психическом состоянии Гоголя и оказать необходимую помощь и уж, конечно, не допустил бы гибели от голода. Можно только пожалеть, что присущая Гоголю амбивалентность встала на пути этого спасительного шага.