Душистый аир

Я открываю глаза и с трудом различаю какого-то человека надо мной. Веки сами смыкаются. Небывалая тяжесть не покидает меня.

— Открой рот, рви, — слышу я голос.

Меня долго тормошат. Потом становится чуть легче. Я лежу и не чую собственного тела. Во рту отвратительный вкус ила. Закрываю глаза, а там опять переливается зеленая вода.

— Ну, как дела? — спрашивает человек.

Я приподнимаюсь на локтях.

— Не умеешь плавать, а в воду лезешь… — В голосе его нет злости. Он меня не ругает, не издевается.

Наконец я начинаю соображать: это он, незнакомый человек, спас меня. Как же мне его отблагодарить? Я никогда не умею как следует поблагодарить. Вечно у меня как-то по-дурацки получается. А ведь этот человек спас мне жизнь! «Мама, если бы ты только знала… Но ты никогда не узнаешь. Я не посмею тебе рассказать!»

Я думаю о маме, и мне вспоминаются ее слова: «Задаром, детка, ничего не получишь…» Даром… А чем я отблагодарю этого человека?

Теперь я окончательно прихожу в себя.

— Прошло?

— Ага… Совсем! Больше не буду… купаться… — Я говорю, словно оправдываюсь.

— Еще как будешь, и не зарекайся, — смеется человек.

Я встаю. Ноги дрожат. Я бреду к своей одежде.

— Будь здоров! — весело говорит человек. — Смотри, больше не шути!

— Постойте, я сейчас. — Я роюсь в карманах. — Вот, возьмите… Это вам за то, что вы… за то, что…

Человек прищуривается, хмурит брови, словно желает получше разглядеть, что у меня в руке.

— Деньги? Да ты, никак, смеешься надо мной?

Он наклоняется и поднимает с земли мокрую солдатскую гимнастерку.

— Ну, знаешь, такого я еще не видал… Ты за кого меня принимаешь, а? За кого?

А я — я не могу уже ни слова вымолвить. Я узнал его — это брат Левуте, Казис.

Человек дает мне щелчка в лоб. Совсем не больно, шутя. И уходит. На ходу он еще оборачивается, качает головой:

— Ишь ты какой…

Я молчу. В глазах зелено. Только не от воды. И не в воду я начинаю снова проваливаться — я сгораю от стыда. В потной ладони комкаю бумажку.

Время послеобеденное. Пора забирать лекарство. Замечательное, чудодейственное лекарство.

РАМУНАС ПОВЕСТЬ

ГРОЗНОЕ НЕБО

Обильный пот струится по его лицу, скатывается в овсяную муку. Мука теплая, пахнет свежим хлебом. Нет, из нее не станут печь хлеб, а засыплют в пойло свиньям, но до чего же вкусно пахнет — слюнки текут! Точно такой же запах, как там, на мельнице, куда Шпо́кас брал его с собой караулить телегу. Он гордо восседал на мешках, грыз стебелек сухого клевера и поглядывал то на пруд, где какие-то озорники плавали на лодке, то на медленно ползущую вереницу телег, то на мужиков, которые о чем-то беседовали у перил моста. Слова их тонули в грохоте жерновов и шуме падающей воды. А из-за двери, запорошенной мукой, шел запах хлеба. Он бил, точно из-за печной заслонки… Хозяин больше не ездит на мельницу. Мельница закрылась. Вроде бы на ремонт.

Он уперся босыми ногами в заваленную щепой стену подвала и крутит жернова. Медленно, туго. Верхний камень все время съезжает, трется о нижний жернов со скрежетом, от которого зубы сводит. Жернова назойливо, однообразно зудят. Надоедливая у них музыка, тоскливая.

— Есть уже что-нибудь, Раму́нас? — раздается голос хозяйки. Она перешагивает через порог, в руке у нее ведро. — Вечер, а парит, что в котле. Не гроза ли идет? Ну-ка, погоди… Да ты уже немало понатер, — одобрительно замечает она и горстями ссыпает муку в ведро, которое она теперь животом прижимает к жерновому ящику.

Рамунас стоит. Обоими рукавами он вытирает лоб. В полутьме подвала хозяйка выглядит еще громаднее, еще выше и похожа на великана из сказки.

— Ты уже не маленький, Рамунас. Скоро приставим тебя к работе поважнее, — говорит она безразличным, чуть усталым голосом. — Ладно, беги, я сама поверчу.

У амбара Шпокас оглаживает, чистит двух вороных коньков. Кони прядают ушами, фыркают, бьют копытом землю. Застоявшиеся, неезженые давно. Если надо куда-нибудь отлучиться, Шпокас запрягает саврасую кобылку. Кобылка эта — кожа да кости. А пара вороных — откормленные, холеные, гордость хозяина. Только держит их сейчас Шпокас не в хлеву, а в темном мякиннике. И пароконную телегу столкнул в болото и утопил там. Шпокас — человек мудрый…

Рамунас опускается на порог, плечами упирается в косяк и сидит, обхватив руками колени. Хозяину на глаза он не станет показываться, а то еще заставит что-нибудь делать по хозяйству: то ли соломы в хлев натаскать, то ли телку напоить, то ли дрова под навес сложить. Рамунас устал, у него руки болят. Жернова, будь они неладны… Их зудение преследует его: жжж-брр… жжж-брр… Сейчас даже еще громче, чем в подвале.

Время уже довольно позднее, но темнеет очень медленно. Там, где село солнце, небо разгорелось заревом, а мелкие облачка в вышине вспыхивают, будто их лижет пламя. Где-то вдалеке летят самолеты; их не видать, но глухой гул сотрясает душный вечерний воздух.

Рамунас встал у ворот, задумался. Потом скользнул вдоль забора, перемахнул через него и — в сад. Налив еще кислит, но это не беда. Можно набить полный карман, а завтра с Сиги́тасом в лесу испечь.