Душистый аир

Рамунас внимательно следил за Шпокасом, как тот вертит в руке кнут. Неужели бить станет? Да ведь про Шпокаса говорят, будто он ни разу на работника руку не поднял. Так-то оно так, зато осенью, в день всех святых, когда хозяин рассчитывается с работниками, Шпокас настоящую грамоту тебе выложит: тогда-то и тогда-то проспал, тогда-то и тогда-то недоглядел, скотина в огород забрела, в такой-то день путло потерял… И за каждую провинность с работника вычитается — либо сноп льна, либо мешок ржи. А битья Шпокас не признавал — поорет, поворчит, и кончено. Неужели теперь…

Хозяин оглядел Рамунаса маленькими колючими глазками. Нынче они у него как-то странно блестели, будто и пастух не такой, как всегда, а особенный. Потом Шпокас отшвырнул кнут и ушел, что-то ворча себе под нос.

Рамунас обрадовался — из большой тучи да малый дождь… Конечно, моток льна у мамы из рук вырвет, но это будет осенью, а до осени еще далеко.

А вот и Сигитас. Весь в синяках, исполосован розгами. На лице, на голых руках и на ногах вспухли багровые шрамы, толстые, как веревки. У мальчика заплетаются ноги. Он всхлипывает на ходу.

— Уйду я. Ночью побегу домой, — простонал он и вытер слезы.

— Нельзя.

— Все равно убегу.

— А как же летчик? Думаешь, я бы оставался, если бы не он?

— Хорошо тебе. У тебя хозяин добрый. А меня забьют, я знаю.

— Не забьют, — стал убеждать его Рамунас. — Вот увидишь, не забьют. А летчик, если мы убежим… Мы же должны сообщить.

Сигитас осторожно пощупал свои рубцы, окунул руку в росистую траву и стал прикладывать мокрые пальцы то к исполосованным ногам, то к спине. Пошевелиться и то больно. А тут еще Пеструха опять куда-то запропастилась.

— Хочешь, я поищу? — предложил Рамунас, и Сигитас ответил ему благодарным взглядом.

Мяшкис бежит за Рамунасом, свесив голову набок, как будто раненое ухо оттягивает ее книзу. На лугу звенит тугая коса: старенький Скирмантас косит лужок на берегу, возле самого надела Шпокаса. Он идет медленно, косу заводит осторожно. Голова у него не покрыта, поверх рубахи — черная безрукавка. Махнет — постоит, отдышится, обведет взглядом пустынные поля. Потом снова — тух-тух, идет покачиваясь. С востока доносится глухой рокот вроде раскатов грома. Вот еще… И еще раскат…

Старик Скирмантас оперся на косовище и глянул на солнце. Оно большое, красное, медленно поднимается ввысь.

— Смотри, Сигитас! Вон туда! — вскрикнул вдруг Рамунас.

Со стороны хутора Гальвидене, по дороге, что спускалась с холма, легкой рысцой двигался всадник. Немец. Он вытягивал шею, внимательно озирал местность; блестела на солнце его каска. За ним тащились телеги. Целая вереница. Среди телег медленно ползли укутанные в брезент орудия, тяжело рычали грузовики. Пара лошадей везла полевую кухню. А по бокам — кто пешком, кто на велосипеде, кто держась за борта телеги — следовали солдаты.

— Видишь, — Рамунас подошел к Сигитасу, — как саранча… На фронт.

Над обозом встало облако пыли. Похоже, будто гигантская черная гусеница ползет по дороге.

— А ч-что, если они и ту дорогу займут? Как же мы тогда пойдем… ночью?

— Брось ты, не пойдут они через лес.

Мальчики молча глядели на дорогу.

— Давай сбегаем к нему…

— И н-не выдумывай.

— Да, правда…

В деревне поднялся собачий лай, гудели машины, скрипели колеса, ржали кони, звучала отрывистая немецкая речь.

Папаша Скирмантас вытер косу пучком травы и пошел домой.

— Надо бы дать знать, что немцы в деревне… И что ночью мы…

— П-погоди…

Солнце уже поднялось высоко, и мальчики защелкали кнутами, погоняя стадо к дому. Коровы трусят, толкаются раздутыми боками, задевают рогами друг друга и на ходу отмахиваются хвостами от мошкары и слепней, которые тучей вьются над стадом. Позади семенят овцы, а на приличном расстоянии — Мяшкис.

Рамунас загнал скотину в денник позади хлева, в тени тополей, и собрался было присесть отдохнуть, как вдруг до его слуха донеслись голоса. Что-то происходило во дворе. Мальчик подскочил к забору да так и замер на месте: ворота настежь, немец тянет за собой знаменитых Шпокасовых вороных, а сам Шпокас топчется рядом, хватается за удила и умоляет:

— Ну, будь же человеком… Как же мне без коней?.. Оставь… Битте, майн готт…

Солдат оттолкнул хозяина.

— Шнапс найдется, денег дам, только вороных оставь…

Солдат уводил коней.

— У Гальвидене возьми… У нее пятерка… Как же я буду? Как жить без лошадей-то?

Немец вскочил на одного коня, каблуками ударил его в бока и поскакал прямиком по ржаному полю.

Шпокас встал у ворот, съежившийся, жалкий, — вот-вот повалится навзничь и зарыдает в голос. Но нет, Шпокас не стал рыдать. Он приподнял тяжелую длинную руку и потряс стиснутым кулаком вслед удаляющемуся немцу:

— Зараза! Сердце вырвал… А все через эту гадюку чертову! — Он повернулся лицом к избе Гальвидене. — Подослала, подлая! Знаю я тебя…

— Кабы все на этом и закончилось, — робко произнесла хозяйка. — А то неизвестно… Фронт рядом.

— На, на́ тебе! Глотку перегрызи… Прикончь! — Хозяин выставил вперед подбородок и пошел на жену, но в это время заметил пастуха и накинулся на него как бешеный: — А ты чего уставился?

— Скотину пригнал.

— Пригнал?!