Два балета Джорджа Баланчина

— Я знаю одного писателя, — говорил Илья Ирсанову по дороге в Дом творчества. — Он часто сидит на скамеечке в саду и смотрит на играющих в теннис ребят, и улыбается. У него очень добрые глаза и, знаешь, очень, очень печальные. Может быть, ты сам его сейчас увидишь, этого писателя.

По Комарово мальчики шли, взявшись за руки. Это было красиво, а красота, как известно, притягивает к себе людей, способных ее почувствовать, оценить, принять в свою душу и тем самым как бы приблизиться к ее линиям, изгибам, чертам и краскам. Слушая Илью, Ирсанов мало обращал внимания на проходивших мимо людей — старых и молодых, толстых и тонких, с сумками и рюкзаками, с собаками и собачками на веревочках и цепочках, кативших впереди себя коляски с младенцами или навьюченные тележки. Прохожих в общем было не так уж и много, но многие из них часто останавливали на мальчиках свои пристальные взгляды, часто оборачивались им вслед, иногда им улыбались. Первоначально принимая Илью благодаря его длинным кудрям и маленькому в сравнении с Ирсановым росту за девочку, они — некоторые из них — качали головой, но по мере сближения с идущими юношами, успокаивались, убеждаясь в том, что Илья вовсе не девочка, а мальчик. Конечно, этому хрупкому мальчику еще только предстояло развиться, но гармония всех его членов уже теперь обещала в Илье мужское совершенство в самом обозримом будущем. На этом фоне Ирсанов уже никак не выглядел подростком, тем более, что его уже свободно пускали на фильмы «до шестнадцати» и потому сам Ирсанов хотел и умел казаться старше своих лет, не соглашаясь с тем очевидным обстоятельством, что любая молодость есть только молодость, которую сама эта молодость силится превратить в самую быстрочитаемую страницу в книге человеческой жизни. Юре Ирсанову ужасно хотелось не казаться, а быть взрослым, и можно с уверенностью сказать, что сегодня, как ни разу еще, ему это вполне удалось. Возможно, поэтому слова Ильи, сказанные ему Ильей на берегу ночного безлюдного озера «Какой ты уже большой, Юра!», Ирсанов понял и в том смысле, что он наконец-то стал взрослым и эту его взрослость заметил и оценил другой мальчик. До близости с Ильей Ирсанову не с кем было сравнить себя в известном отношении. Все ребята в его классе были одинаково рослыми, девочки одинаково крупными и одинаково глупыми. Все они были одинаково безлико одеты, одинаково выражали себя, имели одни и те же представления о себе и других, были одинаково добрыми или злыми, одинаково бездарно учились у одинаковых учителей одинаково думать и говорить. Странно, но честолюбивому Юре Ирсанову, выгодно отличавшемуся от всего класса, было даже как-то неловко хорошо в этом классе и в этой школе учиться. Этим — до некоторой степени — можно было бы объяснить его несомненные успехи в спорте, где каждый гимнаст, пловец и баскетболист берет на себя ответственность за свою индивидуальность. Раздумывая сейчас об этом, Ирсанов искренне радовался тому, что в своей любви к Илье он непохож на других людей, он радовался этому и гордился этим, поэтому все крепче и крепче сжимал в своей руке маленькую ладонь друга.

Возле теннисного стола и в самом деле никого не было. Обитатели писательского Дома творчества были при деле: стихотворцы строчили поэмы, прозаики сочиняли хорошо оплачиваемую прозу, литературоведы исследовали художественные возможности и просчеты первых двух категорий литераторов. Разомлевший от первой «оттепели» социалистический реализм заново вдохновлял товарищей по цеху сеять разумное, доброе лишь с перерывом на вкусный завтрак, обед и ужин. Из множества распахнутых окон Дома пулеметной очередью щелкали пишущие машинки. Став Государственной, Сталинская премия кружила головы многих сочинителей. В местном аптечном киоске особым спросом среди литераторов в то лето пользовались геморроидальные свечи. Будущее страны и свое собственное представлялось писателям еще более светлым и лучезарным. Каждый из них в меру своего дарования приближал это будущее, злобно завидуя тем баловням судьбы, для которых такое будущее давно уже было несомненным и подлинным настоящим. Именно в ту всем памятную эпоху писатели, написав роман, повесть или даже рассказ, спешили незамедлительно экранизировать свое творение. И если бы Илья Левин и Юра Ирсанов захотели бы слушать, о чем говорят сейчас между собой два мимо них шествующих писателя, мальчики могли бы услышать следующее:

– Нет, вы только подумайте! Эта непреклонная Панова захватила весь «Ленфильм»!

– И ведь она беспартийная! Куда смотрит обком?! ЦК, наконец!

– Да, и Кетлинская туда же! И такую дачу, стерва, отгрохала!

– Да, но Вера Казимировна хоть член партии. Бог с ней. Но этот наглец Гранин со своей «Грозой»! Уже два издания, а все мало. Сейчас вот тоже экранизируется...

– Вы совершенно правы. Мне в «Лениздате» уже дважды отказывали в этом году. Включили в план на конец шестьдесят пятого. А в «совписе» из-за какого-то Битова меня отодвинули на будущий год.