Два балета Джорджа Баланчина

Оторвавшись от «Ундервуда», бабушка Соня закурила «беломорину» и, смотря на внука, подумала о чем-то своем, давнем, без всяких слов. И было не очень понятно, кому и чему она незаметно улыбается - то ли своим воспоминаниям о чем-то, то ли этому горячо любимому ею подростку, который в одних плавках полулежал сейчас на покрытой старым ковром тахте и перелистывал большие художественные альбомы отца, с особым вниманием рассматривая «Великое наследство античной Эллады». Чуткая ко всем движениям другой души, Софья Андреевна уже довольно давно обратила внимание на происходящие с мальчиком перемены. Он стал более улыбчивым, более одухотворенным и более ровным в словах и поступках. Было в теперешнем поведении Ирсанова, в его возмужавшем облике, в манере держаться и говорить что-то такое, что доказывало бабушке Соне одну простую и понятную в подростке вещь — что их Юра уже живет физической близостью с другим человеком. Но с кем? Он часто уезжает к Илье в Комарово, проводит там дни и ночи. Но к Илье ли? Правда, в его возрасте еще рановато обзаводиться подругой, но нынешняя молодежь такая шустрая. Впрочем, молодежь во все времена довольно шустрая, и мы с возрастом не хотим и не можем согласиться с этим, ища таким образом какое-нибудь оправдание собственной не во всем реализовавшейся юности, промелькнувшей как дым и туман. Молодость Софьи Андреевны мало чем отличалась от другой какой-нибудь молодости, но в ее молодость вторглось зло, определившее последующее одиночество и горечь прожитых в неволе лет. Поэтому бабушка Соня, видя счастье Юры, была его счастью рада и не слишком задумывалась об истинных причинах этого счастья, хотя и чувствовала — женщины с умом и сердцем обладают таким даром — что-то в отношении Ильи к Юре, что понуждало ее смотреть на Илью совершенно в определенном свете. «Впрочем, — раздумывала Софья Андреевна, — это ведь вполне нормально, чтобы подростковый гомоэротизм проявлял себя в нашем случае. Да и с теорией Платона это никак не расходится, но дополнительно свидетельствует в ее пользу. Да и красиво это, в конце концов».

А однажды бабушка Соня застала Юру, в то лето почти и не читавшего — когда?! — за чтением маленькой книжечки, на обложке которой стояло имя автора — Д. Дар, а называлась книжка «Баллада о человеке и его крыльях».

– Такая погода чудесная, а ты читаешь, Юра, — укоризненно заметила бабушка Соня. — Пошел бы хоть под деревья, в сад, все бы на солнышке.

– Подожди, — сказал Ирсанов. — Я должен сегодня дочитать до конца. — Ему и в самом деле совсем не хотелось сейчас отрываться от чтения. Книжка была не только захватывающе интересной, но — и это было очень важным для мальчика — ему, Юре, хотелось поскорее ее прочитать, чтобы завтра, в Комарово, высказать автору, согласно договоренности между ними, «свои соображения».

За обедом Юра протянул бабушке прочитанную книгу, раскрыв ее на том месте, где мелкими, отдельно друг от друга выписанными буковками было написано: «Милому Юре Ирсанову — по-моему, отличному теннисисту и прекрасному юноше — с приязнью, Автор».

– Это мне в Комарово вчера сам писатель подарил

– Давид Яковлевич?

– Ты его знаешь, баб?

– А то! — весело ответила Софья Андреевна и добавила, — Господи, как летит время! Я знала Давида еще до войны, до страшного тридцать восьмого, когда во всю началось. Он чудом уцелел! Господи! Когда Дар узнал, что мой Вадик погиб на фронте, он прислал мне удивительное письмо на Урал. А когда Панова получила очередную Сталинскую, еще при жизни тирана, Давид Яковлевич прислал мне деньжат и посылку с теплыми вещами и колбасой. Он уже и не помнит об этом.

– А Панова — это та, которая «Сережу» написала?

– Да, Юрик, та самая. А Давида Яковлевича увидишь, пожалуйста, кланяйся. Я его с прошлой зимы не видела, а звонить, как- то, знаешь, все неловко. Они на Марсовом поле живут. Я ведь в том доме тоже когда- то жила, только окнами на Мойку. Они там после войны обустроились, а я ведь до войны жила. Ах, что ж я заболталась с тобой! Мне надо работу доканчивать. Аты сегодня опять в Комарово? — Ирсанов молча махнул головой, дожевывая кусок жареной говядины. — Ты там не мешаешь, а?

– Кому?

– Да бабушке Ильюшиной? Вас ведь двоих поить-кормить надо. Ладно, Бог с вами. Поедешь, во-первых, денег возьми, а, во-вторых, купи еще по дороге на станции у нас для Аси Львовны клубники и цветов. Клубника-то в Комарове продается?

– Да, на базаре. Есть там, недалеко от станции, по дороге к Щучьему, деревянные навесы. Это у них рынком называется. Там и картошка есть, и лук, и зелень всякая, и клубника тоже бывает, но быстро расхватывают.

– Тогда вот тебе еще десятка. Больше дать сейчас не могу, до приезда родителей. Деньги — как вода — все куда-то улетучиваются.

– Послушай, баб, а ты пенсию теперь получаешь? — Ирсанов слышал недавно в электричке разговор двух стариков о новом пенсионном законе, поэтому решил спросить Софью Андреевну о пенсии. Он знал, что его отец с прошлого года начал хлопоты о пенсии для Софьи Андреевны.