Два балета Джорджа Баланчина

Кругом темнели заколоченные дачи и редкие здесь уличные фонари, кроме серого и ноздреватого снега под ними, почти ничего не освещали. Воздух был густ и плотен. Чернели тополя, кусты голой сирени, чернели заборы, чернела на взгорках земля. В окнах некоторых домиков тускло горел свет. В глуши поселка заливалась частым беззлобным лаем какая-то дворняжка, и со стороны города ей отвечал такой же заливистый лай. Высоко в небе вспыхивали точки редких звезд. Здешняя тишина показалась Ирсанову и волшебной, и желанной, и он торопился как можно больше вобрать в легкие здешнего чистого воздуха. От дороги к даче нужно было еще немного пройти, и это тоже показалось Ирсанову благом. «Как здесь красиво!» — громко сказал Анджей. Но Ирсанов почему-то не услышал его слов. Он ни о чем сейчас не думал, ничего, кроме лая собак, не слышал и хотел только одного — побыстрее войти в дом и напиться там чая.

Они вошли в дом. В тесной прихожей перегорела лампочка, и Ирсанову пришлось, не снимая плаща, пройти в комнаты и зажечь настольную лампу под высоким зеленым абажуром. Дача была обставлена просто — специально для нее заказанной мебелью светлого, покрытого лаком дерева. На таких же деревянных стенах висели под стеклами в тонких металлических рамках, верно, здесь писанные акварели — единственное, что еще напоминало Юрию Александровичу о жене и своем с ней прошедшем. Все окна дачи были плотно закрыты тяжелыми занавесями — подобием гобеленов — темно-желтого цвета с темно-синими по желтому большими цветами. Рассмотрев интерьер комнаты, Анджей заметил:

– В солнечный день здесь, наверно все сияет. Да?

– Да. Летом здесь великолепно, Анджей. Весь дом в сирени, а на клумбах полно цветов.

– А эти рисунки... Они чьи? Ваши?

– Нет, что ты! Я и не умею рисовать, и, признаться, не понимаю живопись. — Сказав эти слова, Ирсанов вдруг сообразил, что обратился к Анджею на «ты», чего от себя совсем не ожидал и потому смутился, но исправлять сказанное не стал. — Это моя жена рисовала, давным-давно.

– Она умерла? — решил посочувствовать Ирсанову Анджей. Ирсанов искренне рассмеялся и, не найдясь в ответе, сказал:

– Не совсем, Анджей. Я пойду в кухню, поставлю нам чай, а ты, если хочешь, посмотри журналы — здесь масса журналов по искусству — или включи магнитофон, кассеты внизу. Сейчас я поищу, что здесь имеется к чаю. Должно быть варенье и шоколад, если мыши не подобрали.

– Да мы уже ведь поели, довольно хорошо. Я вообще стараюсь есть меньше, чтобы не полнеть. Говорят, я склонен к полноте. При моем росте это — трагедия.

– Ну... Я бы не сказал, — ответил Ирсанов только затем, чтобы что-то сказать. Еще там, в театре, узнав, что Анджей профессионально танцует, он подумал о том, что с таким ростом у юноши могут быть и будут проблемы с репертуаром, хотя в руках опытного и талантливого хореографа «из этого мальчика на сцене может получиться нечто немыслимое. Тому есть примеры в мировом балете — Вацлав Нижинский и Барышников. Как жаль, что уже нет Якобсона! Этим юношей, —думал про себя Ирсанов, — он украсил бы русский и мировой балет!».

– А сколько теперь времени? Который час? — поинтересовался Анджей. Ирсанов, посмотрев на часы, ответил ему из кухни:

– Четверть двенадцатого. А что? Ты хочешь спать? Вот сейчас напьемся чая и ляжем спать. Подними, пожалуйста, тахту.

Там подушки, одеяло и все прочее. Если будет холодно, я включу электропечь. Ванная и туалет в прихожей налево, но там зверски холодная вода. Смотри, не простудись.

Заваривая чай, открывая банки с разными вареньями, освобождая от фольги шоколад, Юрий Александрович силился вспомнить: тогда, в юности, оставался ли он когда-нибудь в этом доме наедине с Ильей, но «ничего такого» не вспомнил. И почему-то этому обрадовался.