Два балета Джорджа Баланчина

Он попробовал закурить, но вкус табака показался ему сейчас неприятным. Он резко встал и пошел в сторону Театральной площади. Он шел намеренно быстро, поэтому проследить скоростной ход мыслей Ирсанова мы бы не смогли даже при всем желании. Он думал сейчас не обо всем сразу, как иногда бывает при быстрой ходьбе, а только о том, что «мы были совсем другими», то есть он вспоминал себя в юности, вспоминал саму юность, и не университетские годы, ноту свою юность, которая привычно называется первой, и воспоминания о которой остаются в душе самыми сильными на всю последующую жизнь именно потому, что в первой юности мы получаем от жизни первые впечатления, и живем ими и с ними, даже не догадываясь об их бессмертии, и если бываем в жизни счастливы или несчастливы, то не в последнюю очередь благодаря тому, как помним и понимаем эти первые впечатления. Возможно, поэтому мы можем предположить, что сейчас Юрий Александрович Ирсанов, — пожалуй, впервые в своей жизни, — задумался над тем, чтобы понять наиважнейшее — был ли он счастлив с тех давних пор, и если был, то почему не остался этим счастливым человеком, что было тому виной и помехой, и чем можно было бы оправдать сиюминутное смятение его души, и есть ли способ вернуться к тому давнему счастью?.. Эти вопросы вставали теперь перед Ирсановым с неведомой прежде неотвязностью и обязательностью. Ответить ни на один из них он не мог — ни прежде, ни теперь. Нужно было бы переворошить каждый день и час своей жизни, а для этого у Ирсанова никогда не было ни времени, ни нужды, поэтому он вновь машинально посмотрел на часы. До начала спектакля оставалось чуть более часа, а он уже стоял у театрального подъезда возле телефонных будок, под часами. Зачем?

Теперь он стоял под театральными часами почти без всяких мыслей. Вкус сигареты теперь уже не казался ему неприятным. Ввиду явного похолодания он пожалел о том, что не надел свою любимую кепку (шляпы Ирсанов никогда не носил, хотя по теперешней моде шляпа была бы ему очень к лицу в сочетании с его элегантным черным плащом) и потому поднял сейчас воротник плаща. Не поворачивая головы, Ирсанов оглядывался вокруг себя: яркие огни фонарей и шумно катящихся по рельсам трамваев, машин и автобусов веселили его тем, как скоро они перемешивались между собой. Возле театра, несмотря на раннее перед спектаклем время, уже скопились театралы в надежде купить лишний билет.

Ирсанов вспомнил о втором своем билете не сразу, а если бы и вспомнил, то не сообразил бы как продать этот билет, поскольку во всю свою жизнь еще ни разу никому ничего не продал и даже не знал как это делается. Ирсанов либо отдавал ненужную ему вещь тому, кто в ней нуждался, либо инициативу реализации такой вещи брала на себя жена Юрия Александровича — женщина практичная во всех отношениях. Он на миг вспомнил о жене и неприятно поморщился, а через мгновение улыбнулся вдруг с мыслью о своей свободе. Но чем она, эта свобода, была для Ирсанова, он все еще не знал, потому что был более озабочен не ее применением, а тем покоем и наслаждением одиночеством, которые она, эта свобода, давала ему во всякую минуту. Более того, расставшись с женой, Ирсанов только тогда и понял вполне, что создан природой именно для той жизни, которую он теперь вел и ужасно дорожил этим.

Скопление людей у театра несколько удивило Ирсанова. Правда, кроме Кировского и Филармонии, он нигде больше и не бывал, но от Лидии Ивановны — большой театралки — знал, что современный русский театр переживает сейчас эпоху своего упадка, а повседневная жизнь так театрализована, наполнена такими шекспировскими страстями, что люди в своем большинстве потеряли интерес к театру, и даже спектакли в БДТ — об этом Ирсанов тоже узнал от Лидии Ивановны — со смертью его главного режиссера стали проходить при почти пустом зале. Но Ирсанову было неинтересно убеждаться в этом, ибо он не любил драму, в БДТ во всю свою жизнь был только два раза и всегда предпочитал лучше прочитать хорошую пьесу, нежели увидеть ее на подмостках. Но балет! Балетное искусство имеет чудотворную силу притягивать к себе зрителя, передавать ему чувственность, утончает зрение, послушное, как и всякое человеческое движение, одной только музыке. И Ирсанов был искренне рад возможности побывать сегодня в театре, потому что в свое время он много и жадно читал о хореографии Баланчина, хорошо знал его счастливую биографию и даже то, что почти все свои хореографические идеи Джордж Баланчин черпал из кошачьих — да-да! —движений и повадок, и его дом в Америке всегда был наполнен разными кошками. Ум и грациозность кошек говорили Баланчину больше, нежели советы Дягилева и художественные открытия Петипа.

Размышляя об этом Ирсанов совершенно не заметил, как к нему подошел молодой человек, на вид совсем еще мальчик — небольшого роста, с изящной головкой, без шапки, аккуратно подстриженный, в молодежной серого сукна куртке и в черных брюках, быть может, немного узких, но дополнительно доказывающих стройность ног.