Два брата, или Москва в 1812 году

В это время взошел в комнату Саша, и разговор на минуту прервался. Сельмин горел, однако же, нетерпением возобновить его, но Зембина нарочно начала отдавать приказания к завтрашнему отъезду и даже вышла для этого. Оставшись наедине с Сашею, Сельмин несколько растерялся, но чувство самосознания и чести говорило ему, что надо идти прямо и откровенно; а потому он решился чистосердечно рассказать Саше разговор свой с Зембиной, свое предложение и свою страсть.

Прислонясь к окну, Саша слушал внимательно и задумчиво страстные выражения Сельмина. Ни одна улыбка не изменила ему. Напротив, он сам, казалось, был тронут до глубины сердца. Влажные глаза его как будто бы обнаруживали сочувствие к страсти. Какие-то нежные мечты носились перед мысленными его взорами, и когда Сельмин, видя столь счастливые для себя признаки, с жаром схватил руку Саши и покрыл ее поцелуями, то Саша с какою-то безотчетною нежностью склонился челом на плечо Сельмина и, казалось, вполне разделял его любовь.

Вошла Зембина, и Сельмин с жаром приступил к ней с новыми объяснениями, ссылаясь теперь на безмолвие Саши, но Зембина, полагая, что Саша мистифирует своего любовника, вовсе не хотела продолжать подобной шутки и объявила Сельмину, что, отдохнув от волнения, она поговорит о всем с Сашею и даст ему ответ завтра поутру. Сельмин успокоился и откланялся.

Когда Зембина осталась наедине с Сашею, то представила ему все неприличие его шутки и всю затруднительность его положения.

– Что нам теперь делать? – сказала Зембина. – Он непременно захочет решительного ответа. Он будет ехать с нами всю дорогу и беспрестанно твердить о смешной своей любви. Открыть ему все – значит погубить тебя. Молчать – неприлично. Благородство его характера и искренность чувств заслуживают уважения, а не глупой насмешки. Я совершенно теряюсь.

– А я легко окончу все эти затруднения, – с живостию отвечал Саша. – Я действительно виноват и перед ним, н перед вами. Не постигаю самого себя и не умею дать себе отчета в своих чувствах, но уверяю вас, что я, слушая сейчас признание любви Сельмина, не думал смеяться над ним. Нет! Я был тронут… Я в это время думал о другой девушке и воображал, что так же буду объясняться с нею… Очень чувствую, что все это странно, неприлично и что надо это кончить, сегодняшние происшествия образумили меня. Я все дело поправлю, и вы будете мною довольны. Я, как негодяй, бежал и скрылся от своей священнейшей обязанности; да, только ваша материнская нежность могла согласиться на это. Виноват! тысячу раз виноват, моя добрая, милая маменька! Вы должны быть огорчены таким поступком… И что ж? Вид этой пылающей деревни, это геройство простых крестьян, это нечаянное нападение мародеров, эта необходимость защищать свою и вашу свободу – все-все в одну минуту переродило меня… Теперь во мне вспыхнула непреодолимая страсть к войне, к сражению, к крови… Не знаю, будет ли она продолжительна, но поспешу к этому призванию… Я сейчас же уеду назад в Москву, отыщу своего начальника и извинюсь как-нибудь перед ним в своей глупой отлучке… Говорят, у Можайска готовится русская армия к битве за свободу России и спасение Москвы… Я непременно хочу участвовать в этом великом деле!.. Благословите меня, добрая, бесценная маменька!

С этим словом Саша бросился к ногам Зембиной и осыпал ее руки жаркими поцелуями. Удивленная мать ни слова не отвечала: она плакала и слезными взорами, поднятыми к небу, испрашивала божьего благословения на главу легкомысленного своего сына.

В несколько минут все было устроено. Кибитка Саши была заложена. Он переоделся в свой мундир, и после самой трогательной сцены прощания с матерью, после тысячекратных объятий и поцелуев, после условий и обещаний писать друг другу или стараться свидеться где-нибудь они расстались.

Сельмин не спал еще, мечтая о будущем своем счастии, а в эту самую минуту предмет его мечтаний пролетел на тройке мимо его окон.

Глава II

Саша летел, а не ехал. Адъютантский мундир и деньги ускорили русскую почту. На другой день он уже был у своего генерала. Тот принял его самым недружелюбным образом. Слова: под арест, под суд! несколько раз звучали в ушах Саши, но он уже приготовился к этой грозе и рассказал ему какое-то выдуманное происшествие со всевозможными прикрасами. Мало-помалу генерал успокоился, а наконец и простил виновного.

– Послезавтра, – сказал генерал, – назначено сражение. Наше ополчение должно в нем участвовать, и я уверен, что вы заслужите свое прощение на поле битвы…

Это было сказано 24 августа 1812 года, а 26-го была Бородинская битва.