Два долгих дня

— Отвернитесь, пока я буду одевать галстук! — пошутил Анатолий Яковлевич. — Берите еще и барышням своим отнесите. — Он ободряюще погладил ее по руке. — Подождите меня, пока я надену эти проклятые ботфорты, никак не пускают, я в них уже с пол-литра спирта влил.

Откусывая кусочки шоколада, Вика исподтишка наблюдала за Михайловским. Он был высок и производил впечатление сильного человека. А тот, пытаясь натянуть второй сапог, покачнулся, уцепился за стул, сел и вновь задремал. Вика не знала, что делать. Окликнуть? Уйти? Но тут Михайловский поднял руку, протер ладонью глаза, расправил плечи, потянулся за полотенцем, чтобы протереть лицо, и чуть не упал, споткнувшись о сапог, потом улыбнулся и окончательно проснулся.

Едва они вошли в коридор, как улыбки тотчас слетели с их лиц, — радостного в их обычных заботах было мало. Но тот день связал их чем-то вроде небольшой, но только им принадлежащей тайны, и, вспоминая ее, они понимающе улыбались друг другу.

Вскоре Вика узнала о его семейной трагедии. Видела, что он часто грустит. Бывало, закончив все дела, он садился записывать «Дневник хирурга», клал кулаки на стол, откидывался на спинку стула и прикрывал глаза. Она спрашивала себя, о чем он в это время думает? И сама себе отвечала: видимо, о погибших жене и детях…

Когда Курта Райфельсбергера перенесли в палату, где лежали остальные немцы, он почувствовал себя несравненно лучше: на лице его, доселе неподвижном, появились признаки какой-то тревожной мысли. Еще некоторое время спустя он обрел дар речи, и вскоре Луггер и Штейнер, его непосредственные соседи по койкам, уже знали от него все, что случилось с ним накануне отступления из города.

— В вашей практике бывали подобные случаи? — обратился Штейнер к Луггеру, осторожно дотрагиваясь пальцем до корпуса мины.

— Гм! Не припомню. Впрочем… постойте, нечто подобное было. Ну да, черт побери! Было чрезвычайно любопытное приключение. Как-то в Витебске во время ночной воздушной тревоги я с перепугу вместо убежища забрался на чердак. Не успел я там обосноваться, как, пробив с треском крышу, туда влетела авиационная бомбочка килограмм в триста весом. Взрыв был неминуем, и, однако, его не последовало. Когда я открыл глаза и посмотрел вокруг, то увидел, что бомба спокойно себе висит на чердачных перекрытиях…

— Чья! Наша или русская? — перебил его Райфельсбергер.

Луггер захохотал:

— А вы, оказывается, шутник! Вы что же, действительно думаете, что в тот момент меня интересовало, какого производства этот огурец?

— А что тут удивительного? — заметил Штейнер. — При массовом производстве всегда были и будут неразорвавшиеся снаряды, мины, бомбы. Я их немало повидал на полях сражений.

— Послушайте, герр доктор, — продолжал Курт, игнорируя замечание Штейнера, — вы не допускаете, что  м о я  мина не случайно не разорвалась? Надеюсь, вы меня понимаете? Не было ли здесь, так сказать, злого умысла?

Луггер прищурился.

— Я хирург, а не баллистик, спросите лучше Штейнера. Ему и карты в руки.

— Да что тут толковать, — подхватил Штейнер, — основной причиной в таких случаях могут быть конструктивные недостатки взрывателя. Однако я вовсе не исключаю неисправности и в результате саботажа.

— У немцев тоже? — спросил раздраженно Райфельсбергер, приглядываясь к Штейнеру.

«Эх ты, горе-умник», — с какой-то досадой подумал Штейнер.

— Мне приходилось дважды бывать на военных заводах, я видел там сотни заключенных и нисколько не удивлялся всяким их трюкам. Их и обвинять нечего. Заметьте, что среди них были и австрийцы, и наши собратья — немцы. Ну что вы опять гримасу состроили? Странно! Неужели вы в самом деле думаете, что все без исключения немцы испытывают нежнейшую любовь к национал-социализму? Вам неприятно меня слушать? Ну-ну, успокойтесь, все это в прошлом.

— Для чего вы мне все это говорите? — спросил Курт, злобно глядя на него.

— Я не утаиваю того, что другие скрывают от себя, даже находясь в плену. Перед богом и пленом мы все равны.

— Ничего не понимаю! — с видом величайшего изумления обратился Райфельсбергер к Луггеру, точно брал его в свидетели. Он был раздражен и горячился. — Странное мнение о врагах рейха. Я бы ни минуты не остался в плену, если бы не это проклятое ранение. Уж поверьте, нашел бы способ покинуть большевистский рай. Надеюсь, Штейнер, вы в свое время не умолчали об этих чудовищных преступлениях на наших военных заводах?

— Вы, Райфельсбергер, непременно хотите, чтобы я вам прямо высказал все, что думаю.

— Я только этого и добиваюсь.

— Хорошо же, слушайте. Я именно вам скажу, — сказал Штейнер. — У вас, Райфельсбергер, весьма романтическое представление о рабочих нашей военной промышленности. Да будет вам наконец известно, что люди там делают зачастую детские игрушки, да, я имел случай познакомиться там не только с заключенными в арестантской одежде, но и с угнанными французами, бельгийцами — так сказать, «свободными гражданами». Смешно было бы надеяться, что все они будут содействовать победе Германии.