Два долгих дня

Вызвав Леонида Даниловича, Верба решил рассказать ему все спокойно, без лишних слов, но из решения этого ничего не вышло. Нил Федорович чувствовал, будто в нем открылся клапан, через который с огромной энергией начал выходить пар, накопленный во время разговора, с Михайловским. Все раздражение, не высказанное в глаза Анатолию, выливалось на ни в чем не повинного Самойлова. Вербе было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать; сдерживающие центры словно перестали существовать, и он пассивно слушал свой громовой голос, разящий крепкими выражениями упрямого Михайловского. Наконец он сумел взять себя в руки. Теперь они с Самойловым молча смотрели друг на друга, и во взгляде Леонида Даниловича было столько участия, что Верба еще раз мысленно поблагодарил всевышнего за счастье иметь такого комиссара: схватывает на лету не только твои слова, но и твое внутреннее состояние, и не надо ничего объяснять, приносить извинений. И что может быть важнее этого, когда все с ног валятся от усталости, когда нервы у всех напряжены до предела, а впереди — никакого просвета…

— Ладно, Нил, — ответил наконец Самойлов. — Ты знаешь, я уже говорил с Анатолием и добился ровно столько же, сколько и ты. Попробую еще раз. Капля долбит камень.

— Спасибо, Леонид. — И, пожав Самойлову руку, Верба устало плюхнулся в кресло.

Внутренне готовясь к разговору с Михайловским, Самойлов перебирал все возможные дипломатические ходы. Убеждал он людей и покрепче Анатолия, однако знал: самое трудное — сломить в человеке то заблуждение, которое им же самим возведено в принцип; оно как бы врастает в человека, становится частью его плоти. Скорее по наитию, нежели по здравом размышлении, Самойлов вдруг понял, что мягкостью, уговором Михайловского не возьмешь: убеждающий тон сам по себе рождает в его душе желание противостоять, и он начинает лишь больше неистовствовать. Да и как его убедить, когда у него наготове есть такой аргумент, против которого не попрешь: ведь для него немцы волею судеб стали виновниками не только войны, но и его личной драмы. Можно ли от него после этого требовать глобальных размышлений о будущем немецкого народа? Конечно, Самойлов был уверен: требовать это не только можно, но и должно, но он знал, что любой немец будит в душе Анатолия трагические воспоминания, а от этого и он, Самойлов, и другие обязаны охранять человека, спасающего денно и нощно жизнь сотням людей. Лишив самого себя возможности поговорить с Анатолием так же, как и в прошлый раз, Самойлов вдруг подумал: «А что, если просто сказать ему об операции Райфельсбергера как о деле решенном? Конечно, он сразу может послать меня куда-нибудь подальше. Однако есть небольшой шанс и на то, что оторопеет и согласится. А обратно свои слова не возьмет: не тот человек. В общем, попробовать стоит: хуже не будет».

С этими мыслями Самойлов и отправился к Михайловскому. Время оказалось как раз удобное: у Анатолия был перерыв между операциями.

Найдя его курящим, Леонид Данилович без лишних вводных слов выпалил:

— Значит так, Анатолий. Я к тебе по поводу Райфельсбергера! Ждать больше нельзя: мина в его руке может взорваться в любой момент. Остается лишь одно: не позднее чем через час сделать ему операцию. Не перебивай! — приказал он Михайловскому, попытавшемуся было что-то возразить, и сам удивился резкости и решительности своего голоса.

«Только бы не остановиться: если я дам ему раскрыть рот — все пропало», — пронеслось в его голове.

— Так вот, — продолжал он, — ты, наверное, мне сейчас хотел предложить другой выход: выкинуть Курта на улицу. Вздор — мы не сделаем этого; на то мы и не фашисты. Значит, повторяю, выход лишь один. Об операционной я тоже позаботился: пол, потолок и стены баньки-развалюхи, которая находится около кладбища, уже обиты по моему приказу простынями. По-моему, получилось неплохо: грязь, во всяком случае, сыпаться не будет. Утеплили. Печку затопили. Дымит маленько, скоро пройдет. В общем, действуй.

Самойлов замолчал, молчал и Михайловский. Резкость Леонида Даниловича ошеломила его, и он стоял, не в силах произнести ни слова. Такое он слышал от Самойлова впервые; этот обычно такой мягкий, предупредительный человек сейчас ему почти что приказывал, во всяком случае говорил тоном, как бы не допускающим возражений.

— Пропадите вы пропадом со своим немцем! — наконец пробурчал он. — Готовьте вашего Райфельсбергера к операции. Буду!

И, резко повернувшись на каблуках, скрылся за дверью госпиталя.

«Победа!» — облегченно подумал Самойлов. Роль ему удалась, и он был счастлив, хотя в то же время ему было немного стыдно тех командирски-назидательных интонаций, к которым волей-неволей пришлось прибегнуть в разговоре с Анатолием.