Два долгих дня

Вика повела его в другой конец комнаты, где, затерявшись в недрах большой, взрослой кровати, мирно спал новорожденный. Она осторожно отодвинула пеленку, и Анатолий увидел маленькое красное личико с пухлыми губками, посасывающими воздух.

— Подумать только… — улыбнувшись, сказал он.

Распрощавшись с Викой, Михайловский быстро пошел по длинному коридору; ему так хотелось вздремнуть хоть четверть часа. Но не успел он подойти к лестнице, ведущей на второй этаж, как ему преградил путь здоровенный детина; на нем были погоны сержанта. Вытянувшись по стойке «смирно», он отрапортовал:

— Командир санитарного отделения второй роты третьего батальона тысяча двести сорок девятого полка гвардейской дивизии, сержант Балашов.

Михайловский пожал ему руку.

— Вижу, что сержант, — улыбнувшись, сказал он. — С чем пожаловал?

— Пришел с вами посоветоваться, как с отцом родным… Вы, конечно, меня извините… — Балашов запнулся; было видно: он стесняется; его грубоватое мужицкое лицо стало пунцового цвета.

— Смелее, — одобрил его Михайловский.

Балашов ничего не отвечал; он лишь еще больше покраснел и с удвоенной энергией начал мять в руках и без того уже скомканную шапку.

— Послушайте, Балашов, вы ведете себя так, будто пришли, по крайней мере, за меня свататься. В таком случае могу вам сразу объявить, что я женат, и дело с концом.

— Да нет, что вы! — совершенно серьезно ответил сержант. — Тут совсем другое дело. Я вывез на собаках восемьдесят семь раненых с передовой, — выпалил он залпом.

— Награжден?

— А как же! Не обижают! Ордена Ленина и боевого Красного Знамени… пока…

— Э… я вижу, что скромности тебе не занимать. Молодец. Ну, а я тут при чем?

— Несчастье у меня случилось! — ответил Балашов и снова осекся.

— Да говори же наконец! — крикнул Михайловский.

— Гм… Я… то есть… она… — сказал он понуро.

— Ну-ну!

— Стало быть, Дашеньку мою подранили, — после минутной паузы выдавил он из себя. — И думаю… значит, так… пришел просить… помочь ей.

— А-а-а-а. В каком месте?

Сержант быстро наклонился и показал на стопу.

— Только-то? Давно?

— Часа два назад.

— Она здесь? Привез? Пойдем поглядим!

— Принес!

— Ну? Ишь ты, какой богатырь, — засмеялся Анатолий Яковлевич. — А по виду никак не скажешь. Сколько же в твоей дорогой Дашеньке килограмм?

— Двадцать восемь!

— Что? Нашел время шутить.

— Я не шучу, — совершенно серьезно ответил Балашов.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Да… честное комсомольское. Истинную правду говорю. К чему мне лгать?

— Я все-таки не понимаю, сержант! — сказал Михайловский. — Объясни еще раз! Про кого ты говоришь?..

— Про Дашку…

— Так! Так! Право…

Тут, видимо, собрав все свое мужество, Балашов рассказал, что он принес собаку, Дашку, которая ему очень дорога, не будь ее, он никогда бы не сумел вывезти столько раненых, а сегодня подлец фриц, которому он хотел оказать помощь, выстрелил в него, но попал в Дашку. А так как Михайловский в прошлом году спас его самого от неминуемой ампутации ноги, то он подумал, что никто другой не вылечит Дашку, — при этих словах он несколько раз судорожно глотнул, глядя куда-то в сторону.

С минуту Михайловский молча смотрел на него, а он все мял и мял свою несчастную шапку.

— Сам придумал или кто-то подсказал? — наконец спросил Анатолий Яковлевич.

— Сам! — пожал плечами сержант.

— Придумано великолепно. Беда только в том, что я никогда в жизни не оперировал собак, я даже не знаю, как к ним подступиться. Не сожрет меня твоя разлюбезная Дашка?

— Что вы, что вы! — улыбка тронула крупные губы Балашова.

— Слушай, сержант, скажи откровенно, почему, собственно, ты так настаиваешь? Ведь все равно твоя раз любезная собака не скоро будет бегать. Хлопот не оберешься.

— Почему? — Голос у Балашова сорвался. — Дашка дважды спасала мне жизнь. Как же я могу… Вы, товарищ майор, не беспокойтесь, я Дашку обязательно выхожу.

— Ну и молодец! Похоже, что ты ее здорово любишь. — Анатолий Яковлевич вдруг почувствовал нежность к этому юноше, сутулому и немного грубоватому с виду.

Собака лежала у входа в госпиталь на ватнике своего хозяина и тяжело дышала. Когда Михайловский и Балашов приблизились к ней, она вяло вильнула хвостом и снова, кажется, погрузилась в свои невеселые собачьи мысли.

С опаской посмотрев на нее, Михайловский небрежно бросил:

— По-моему, твоя Дашка — помесь южнорусской овчарки с дворнягой.

— Да как вам не стыдно, — возмутился Балашов. — Моя Дашка — чистопородная лайка. Взгляните на уши! А прикус? А челка?

Михайловский повиновался: он сам чувствовал, что не имеет права на спор; все его знания о собаках исчерпывались выставкой собак-медалистов, на которой он как-то до войны был с женой, да еще один раз его цапнула за ногу здоровенная цепкая овчарка; он полез к ней спьяну, когда она ела.

— Хорошо бы узнать, какая у нее температура, — перевел он разговор на профессиональную тему.

— Сорок один, — ответил Балашов. — Я уже измерял. Нормальная температура у взрослой собаки до тридцати девяти, не как у людей.

— А пульс?

— До ста двадцати, у Дашеньки сейчас сто сорок!