Два года на палубе

Происшедшая в моей жизни перемена была столь же полной, сколь и неожиданной. В одно мгновение меня превратили из матроса в бичкомбера [30], берегового заготовителя. И надо сказать, что новизна и относительная независимость этой жизни имели свою приятную сторону. Наш склад представлял собой большое строение из неотесанных досок и мог вместить сорок тысяч шкур. В одном углу была отгорожена тесная каморка с четырьмя койками, где нам предстояло жить; полом каморки служила сама мать-земля. Тут же помещался стол и ящик, где хранились котлы, ложки, тарелки и прочая утварь. Для освещения в стене была прорезана узкая щель. Нам оставалось только расставить свои сундуки, бросить на койки матрасы и одеяла — и переселение было закончено. Наверху, над нашими головами, была еще одна комнатка, в которой жил сам мистер Рассел (одно время помощник капитана на «Пилигриме»), заведовавший всем складом. Там он принимал пищу и почивал (что составляло основные его занятия) в величественном уединении. Юнгу Сэма сделали коком, а я вместе с великаном-французом Николя и четырьмя сандвичанами должен был заниматься шкурами. Сэм, Николя и я жили в комнатушке, островитяне же обычно спали в своей печи, хотя работали и ели вместе с нами. Николя был самым крупным из всех виденных мною людей. Судно, на котором он попал в эти места, потерпело крушение, и теперь Николя нанимался работать со шкурами. Он был многим выше шести футов и так широк в кости, что его вполне можно было показывать за деньги. Но самым примечательным в его фигуре были ноги: из-за их величины он не мог найти для себя в Калифорнии подходящих башмаков, и ему пришлось послать заказ в Оаху. Он рассказал мне, как однажды тонул на американском бриге у Гудвин-Сэндса, и когда их спасли, то его отправили в Лондон к американскому консулу полуодетого и без обуви, так что ему пришлось в январе щеголять по улицам в одних чулках, пока консул не позаботился, чтобы для него сшили башмаки по мерке. Физическая сила этого человека соответствовала его комплекции, впрочем, как и его невежество, «он был силен как бык и умен как бык». Николя не умел ни читать, ни писать. Он попал на море с детских лет и на каких только судах не служил: на военных кораблях, «купцах», каперах и даже невольничьих. Однажды, когда мы сошлись ближе, он сообщил мне по секрету, что ему приходилось заниматься делами и похуже торговли живым товаром. Николя был в Чарльстоне (Южная Каролина) под судом, и его могли повесить. Хотя его и оправдали, но он до того перепугался, что никогда больше не рисковал сунуть свой нос в Штаты. Мне так и не удалось убедить его, что человека не судят дважды за одно дело. Он только твердил свое: если порядочного моряка раз пощадили буруны, то он не станет снова рисковать своими «шпангоутами» [31].

Хотя я и познакомился с историей его жизни, однако никогда не испытывал перед ним страха. Мы прекрасно ужились вместе, и, несмотря на то что француз был намного старше меня и сильнее, он выказывал мне явное уважение по причине моей образованности и происхождения, чего и следовало ожидать от европейца из низших слоев. «Будем с тобой приятелями, — обычно говаривал он, — ведь ты все равно дойдешь до капитана и будешь тогда гонять меня!» Так, держась друг друга, мы прекрасно управлялись и с нашим начальником, который, видимо, побаивался Николя и никогда ни в чем не мешал нам, если дело не касалось шкур. Остальные мои товарищи, сандвичевы островитяне, заслуживают, чтобы о них рассказали особо.