Два года на палубе

Они часто курят, хотя и понемногу зараз, и пользуются трубками с очень большими чубуками и короткими мундштуками, а то и вовсе без них. Раскурив трубку, они глубоко затягиваются, набирают как можно больше дыма в легкие и, раздувая щеки, медленно выпускают его через рот и ноздри. Затем трубку передают соседу, так что одной порцией табака могут наслаждаться с полдюжины курильщиков. Сандвичане никогда не делают коротких и быстрых затяжек, как европейцы; одной «затяжки Оаху», как называют такой способ курения моряки, хватает обычно на час-два, пока кто-нибудь еще не зажжет трубку, и тогда она опять идет по кругу. На калифорнийском берегу у каждого канаки всегда при себе трубка, кремень, огниво, трут, небольшой запас табака и матросский нож. Спички в то время еще не вошли в употребление, и, я думаю, их не было ни на одном калифорнийском судне.

Но что поражает в канаках больше всего, так это их манера петь. Они низко и гортанно выводят монотонную мелодию, причем губы и язык остаются почти неподвижными, и звуки, по всей видимости, модулируются только в гортани. Мотив весьма односложен, а слова песни, насколько я мог судить, чистая импровизация. Обычно поется о людях и предметах, которые вокруг них; канаки прибегают к такой манере пения, если не хотят, чтобы их поняли чужие. Это им удается очень хорошо, ибо, даже обратившись весь в слух, я не мог разобрать при этом ни единого слова. Я часто слушал, как мистер Маннини, который считался у них самым знаменитым импровизатором, тянул песню по целому часу, когда ему случалось работать среди англичан и американцев. По возгласам и смеху сандвичан, работавших поодаль, было очевидно, что он распевал про тех, кто находился рядом с ним. Канаки — большие насмешники и превосходные мимы. Часто они обнаруживали в нас и тут же воспроизводили такие особенности поведения, о которых мы даже не подозревали сами.

Таковы были люди, с которыми мне предстояло провести несколько месяцев на берегу и которые, если не считать помощника, француза Николя и юнги, составляли все здешнее население. Естественно, я исключил из этого числа собак, составлявших, однако, немаловажную часть нашей колонии. Они были завезены сюда на первых же судах, с тех пор сильно размножились и стали сильным народцем. Когда я жил на берегу, их насчитывалось около сорока и, вероятно, столько же, если не больше, каждый год тонуло, бывало убито и прочее. Эти собаки выполняют полезную работу сторожей — местные индейцы боятся появляться на берегу ночью, ибо невозможно приблизиться к складам даже на полмили, не вызвав всеобщего переполоха. Патриарх собачьей колонии, старик Сэйчем (так называлось судно, на котором его привезли), околел в преклонном возрасте как раз во время моего пребывания на побережье и был достойно похоронен. Из остальной живности можно отметить нескольких свиней и кур. Все они, подобно собакам, держались вместе, хотя и кормились на тех складах, к которым принадлежали.

Не прошло и нескольких часов после того, как я сошел на берег, а «Пилигрим» скрылся из виду, как раздался крик: «Парус!», и из-за мыса показалась маленькая бригантина. Она обогнула его и стала на якорь. Это был мексиканец «Фазио», виденный нами в Сан-Педро. Теперь он собирался выгрузить на берег привезенное сало, проверить его, сшить новые мешки, погрузить все обратно в трюм и уйти из Калифорнии. Мексиканцы соорудили на берегу небольшую палатку и принялись за работу. Происшедшая перемена придала разнообразие нашему обществу, и мы провели много вечеров в их палатке среди вавилонского столпотворения английского, испанского, французского и канакского языков, и все же умудрялись понимать и подбирать нужные всем слова.

На второй день утром я приступил к своим новым обязанностям заготовителя шкур. Чтобы дать читателю ясное представление об этом, надо полностью описать все, что происходит со шкурой, начиная с того момента, когда ее содрали с вола, и вплоть до погрузки в трюм. После того как шкура отделена, в ней по краям делаются проколы, и ее растягивают кольями для просушки. Таким образом кожа не сморщивается. Когда шкуры высушены на солнце и сложены пополам шерстью наружу, их грузят на суда в разных портах побережья и доставляют на склады в Сан-Диего, а там складывают в кипы на открытом воздухе. Вот тут и наступает черед обработчиков.