Два года скитаний. Воспоминания лидера российского меньшевизма. 1919-1921

На вокзале творилось столпотворение вавилонское: крик, гам, руготня, давка, плач детей. Стояло несколько десятков составов почти исключительно из товарных вагонов и платформ, частью еще без паровозов. Было трудно разобрать, какой состав под какое учреждение предназначается, и никто толком не знал, когда тронется в путь. Было морозно, особенно по ночам, но почти всем пришлось разместиться в нетопленых товарных вагонах и на открытых платформах посреди наваленных тюков и мебели. А ехать надо было два, три, а то и четыре дня. Некоторые провели даже целую неделю в пути: все зависело от того, удастся ли скоро проскочить разъезд в Борисове и получить вовремя паровоз.

Некоторые из «бывших меньшевиков», перешедшие к большевикам и занимавшие весьма видные посты во фронтовом мире, доставили мне место в вагоне первого класса – одном из «специальных» вагонов, приписанных к определенному учреждению. В довершение счастья вагон этот прицеплялся к последнему скорому поезду, отходившему из Минска, и, хотя «скорость» эта стала уже весьма относительной, все же я провел в пути всего двое суток.

В вагоне ехали кроме меня исключительно служащие учреждения – владельца вагона – с семьями. Пассажиров было сравнительно немного, так что каждый имел спальное место. Но признаюсь, никогда эти материальные удобства не ложились такой тяжестью на душу, как тут, в этой суматохе, где солдаты, старики, женщины, дети, раненые теснились в теплушках и на платформах, мерзли и – громко проклинали немногих счастливцев, устроившихся в классных вагонах.

Таких вагонов в нашем поезде было немного: штуки три-четыре, из них один – международного общества с надписью: «Для делегатов 3-го Интернационала». Какие тут были делегаты, я не знаю, но в роскошном вагоне помещалось всего несколько человек. По несчастной случайности, однако, наибольшее негодование толпы, особенно красноармейцев, вызывал именно тот вагон, в который судьба впихнула меня.

Дело было в следующем. Заведующий транспортом учреждения, которому принадлежал вагон, человек, как я узнал, крайне работящий и бескорыстный, отправлял в этом вагоне свою семью, в числе которой был годовалый больной ребенок. Было известно, что достать в пути молока будет невозможно, а состояние ребенка было тяжелое. И вот отцу его пришла в голову злосчастная мысль отправить вместе с семьей молочную козу. Сказано – сделано, и козу поместили в одном из тамбуров вагона. Пока поезд двигался, все было ничего. Но стоило вагону остановиться, как проклятое животное становилось передними лапами на подоконник, показывало всему честному народу свою морду и начинало громко блеять! Что тут делалось, не поддается описанию. Красноармейцы выходили из себя, грозили кулаками, кричали, что это – безобразие: коза едет в первом классе, в то время как раненые валяются на крышах вагонов, и т. д. Иногда казалось, что толпа разобьет вагон, и тогда другие пассажиры, многие из которых везли целые вагоны, набитые всяким добром, начинали кричать, что надо козу выбросить, мать ребенка волновалась. Хотелось выскочить из вагона, и я дождаться не мог, когда наконец кончится это кошмарное путешествие с неудобной четвероногой спутницей.

В Смоленск прибыли рано утром. Здесь – та же суматоха и неразбериха, как в Минске, только в обратном порядке. Как там на вокзал, так тут с вокзала мчатся экипажи, фуры, грузовики, гудят автомобили, и в воздухе висит сочная ругань. Для небольшого, живописно раскиданного по холмам города это настоящее Батыево нашествие. Куда разместить эту ораву людей и учреждений, каждое из которых хочет расположиться со всеми удобствами, ссылаясь на свою важность для интересов фронта? В помещении жилищной тройки, на которую возложено расквартирование, такая теснота и духота, что можно упасть в обморок. Кричат требующие квартир, кричат, а иногда и плачут уплотняемые и выселяемые. Все делается обязательно «в двадцать четыре часа», целые семьи оказываются выброшенными на улицу с правом захватить лишь самое ограниченное количество мебели или втиснутыми в одну комнату. Тройке некогда входить в подробный разбор отдельных случаев, она выдает ордера направо и налево, и в результате мужчины оказываются вселенными в комнаты, занятые женщинами, а машинистки и канцеляристки предназначаются для уплотнения комнаты какого-нибудь почтенного смоленского обывателя. Бегут с жалобами, получают в ответ окрики и под конец все-таки как-то устраиваются, «утрясаются», хотя множество низших или менее бесцеремонных служащих все же вынуждено ночевать в канцеляриях, где работают.

Мне лично предложил помещение один из партийных товарищей, смоленский старожил. Помещение было не корыстное: без окна, лишь с застекленной наверху перегородкой, отделявшей мой угол от передней, к тому же проходное. Но и это помещение приходилось руками и зубами отстаивать от покушения различных квартирьеров и прочих претендентов, обращаясь за покровительством чуть не к самому высшему начальству.