Два года скитаний. Воспоминания лидера российского меньшевизма. 1919-1921

Разговор вел преимущественно Чистяков. Он начал с того, что ЧК лишь два дня тому назад узнала о моем приезде, но уже успела осведомиться и о месте моей службы, и о моей квартире. Показывая на лежащие перед ним наш листок и номер рабочей газеты, Чистяков спросил: «Ведь это, конечно, вы писали и листок, и передовую газеты?» Я ответил, что совершенно безразлично, кто писал; я – член ЦК и принимаю на себя полную ответственность за все действия нашей петроградской организации в связи с забастовкой, в том числе и за прокламацию и газету. После нескольких неинтересных замечаний относительно моего старого письма к петербургским товарищам, перехваченного при каком-то обыске, и т. п., разговор перешел на текущие события, и кроме Чистякова в нем приняли оживленное участие Комаров, Степанов и матрос. Чекисты, по обыкновению, считали стачку плодом подстрекательства меньшевиков и объявляли ее актом явной контрреволюции, которую нужно подавлять силой, а требование свободной продажи хлеба – изменой делу социализма и лакейством перед буржуазией. Много было сказано трафаретных слов об Антанте и белогвардейцах, которые стоят за всем движением и обманывают рабочих. Я отвечал, что меньшевики не только не подстрекали к стачке, а, как видно из взятой у одного товарища при обыске резолюции, писанной моей рукой, наоборот, пытались убедить рабочих в опасности такого оружия, как политическая стачка, в тех экономических и политических условиях, в которых находится Россия: мы указывали рабочим, что не вспышками забастовок, а только систематической, упорной борьбой за право организации и свободных выборов могут они добиться того, чтобы на место партийной диктатуры встала воля трудящихся. Я сказал также, что все эти россказни об Антанте и белогвардейцах – вздор, что действительная причина рабочих волнений на почве хозяйственной разрухи – в корне неправильная экономическая политика большевиков и, в особенности, их политика по отношению к крестьянству, ведущая к голоду и разорению. Во всяком случае, говорил я, раз всеобщая забастовка – совершившийся факт, всякое правительство, именующее себя рабочим, обязано стремиться прийти к соглашению с бастующими. Попытка же подавить рабочее движение военного силою, да притом еще силою привилегированных воинских частей, есть прямое предательство, прямая подготовка своими собственными руками бонапартистского переворота.

Я знал, конечно, что рассчитывать переубедить чекистов было бы наивностью. Но Комаров был членом Петроградского исполкома, и мне хотелось, чтобы через него мои слова дошли до властителей Петрограда: я считал долгом своей политической совести сказать в эту критическую минуту открыто то, что я думаю. Чекисты, разумеется, стояли на своем: они настаивали, что рабочие просто введены в обман и, когда поймут это, вернутся на фабрики и заводы, так что никаких уступок и компромиссов не нужно. Я же был убежден, что если не последует уступок, то дело непременно кончится расстрелом рабочих, и тогда весь дальнейший ход событий будет зависеть от военщины, а она не постесняется, конечно, вместе с меньшевиками засадить в тюрьму и тех большевиков, которые посмеют выразить недовольство ее действиями. Посмотрим, что будет через два-три дня, если Исполком не пойдет навстречу требованиям рабочих, сказал я.

«Да разве это вообще рабочие бастуют? – воскликнул Комаров. – Настоящих рабочих в Петрограде нет: они ушли на фронт, на продовольственную работу и т. д. А это все – сволочь, шкурники, лавочники, затесавшиеся во время войны на фабрики, чтобы укрыться от воинской повинности. Вот сегодня приезжала в Петроград делегация от кронштадтских матросов; она посетила несколько фабрик, расспросила рабочих об их требованиях и категорически заявила им, что если они не перестанут бунтовать, то кронштадтцы с ними расправятся!»