Два года в Испании. 1937—1939

Негрин привел его на заседание совета министров. Селестино слышал о разногласиях в кабинете, о пораженческих настроениях и намотал это себе на отсутствующий ус. Негрин сказал ему:

— Если бы все солдаты были такие, как ты, мы бы уже победили.

Селестино спокойно и мгновенно ответил:

— Если бы все министры были такие, как вы, мы бы тоже уже победили.

2

Лерида открывает дорогу на Барселону. За неделю до того, как Лерида пала, когда фашисты, по обыкновению, уже завладели ею в своей сводке, а республиканцы еще надеялись отстоять ее, в одной барселонской семье шестнадцатилетний мальчик прибежал с криком:

— Мама, Лерида взята!

— Это неправда, — ответила мать. — Зачем ты повторяешь то, что говорят фашисты?

Мальчик покраснел и сказал дрожащим голосом:

— Я знаю, но я записался добровольцем, и я думал, что так тебе будет легче.

Его старшие братья были на фронте, он оставался последним у матери, и он был одним из последних добровольцев…

Я пришел в министерство иностранных дел. Альварес дель Вайо говорил по телефону с новым послом республики в Париже.

— Я прочел вашу речь при вручении грамот. Речь прекрасная. Французы теперь несомненно поймут…

Испанцы все еще верили, что мир наконец поймет их. Поймет Чемберлен, поймет Даладье. Надо только объяснить. Есть же совесть у Чемберлена!

Фашисты уже взяли Таррагону. От Барселоны они в сорока километрах. Но совесть Чемберлена молчит.

Уходивших из Таррагоны республиканцев, плача, провожали местные женщины. Одна из них тяжело вздохнула и сказала, словно сообщая еще одну, самую печальную весть:

— Теперь для нас война кончилась.

— Она не кончилась, — возразил солдат. — Мы будем драться дальше.

Женщина залилась слезами.

— Для нас, таррагонцев, она кончилась. Сейчас в город войдут фашисты. Бомбежек больше не будет — наши ведь не бомбят.

Таррагонские женщины успокоились за своих детей, а плакали о том, что у республиканцев, у «наших», нет авиации…

3

Режиссер кукольного театра Мигель Прието был в Советском Союзе и учился у Образцова.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мой театр. Он больше не будет давать представления: нет тока, актеров мобилизовали…

Я пытаюсь пошутить:

— Кукол?

— Нет, — печально отвечает Прието. — Тех, кто говорит за кукол. И скоро в Барселону придут «они»…

Помещение бывшей иезуитской школы. Большой двухсветный и все-таки темный зал: свет закрыт хорами. На хорах жена режиссера сортирует костюмы и кукол. Все это укладывается в ящики. Тут же лежат макеты и эскизы. А внизу, там, где у иезуитов стоял алтарь, — театр. Чудесный пышный занавес из кусочков материи. По бокам вертятся колеса со звонками — такие есть на всех ярмарках, только эти мелодичны. Декорации, простые по материалу и очень затейливые по подбору красок, по пропорциям. Лодка плывет по пруду, на берегах — невиданные веселые звери. Ситцевый праздник…

— Я все думал, чем церковь влияет на простые души помимо страха? Своей сказкой, своей пышностью. Народ любит и сказку и пышность. И мы создали такую же сказку и обставили ее так же пышно, только у нас все веселое и цветное. Занавес — это литургия, но литургия цветов и красок. Звонки для детей, но ведь детское живет в каждом из нас. Пусть и тот, кто забыл, что был ребенком, вспомнит об этом…

Звенят звонки, скрытая за кулисами шарманка играет простенькую песенку, занавес раздвигается, лодка плывет, звери кланяются… И больше ничего. Представления дать нельзя: одни актеры — на фронте, другие — в ящике…

— Конец нашей сказке, — грустно качает головой Прието. — Придут «они», для них все это кощунство. Разобьют и сожгут. Увезти не на чем. И я показываю мой театр всем, кто еще не видел его. Ведь правда, это хорошо?..

4

Фашистского наступления на Барселону ждали в течение двух месяцев. Было заранее известно, где именно оно начнется. Из-за оттяжки оптимисты снова уверяли, что именно теперь Франко слабее, чем когда бы то ни было, что в тылу у него особенно беспокойно, что интервенты устали помогать ему, что его солдаты бунтуют. Оптимисты все еще верили в перелом.

В руках фашистов был мост через реку Сегре. Именно здесь, перед единственной фашистской переправой, была поставлена ненадежная часть, штурмгвардейцы. Они представляли собой полевую жандармерию и находились в ведении министерства внутренних дел. На фронт они попали впервые, а были убеждены, что их место в тылу.

Необстрелянные солдаты продержались в окопах часа два, замирая от каждой бомбы и каждого снаряда, и затем, не дождавшись даже атаки, пустились наутек, бросая вооружение. Их командир отдал письменный приказ, за который его следовало расстрелять на месте: «Спасайся кто куда может». Его помощник спрятал эту бумажку в карман и предъявил ее потом в собственное оправдание. А командир, зная, что по закону дезертира можно расстрелять без суда только на фронте и только в течение трех дней после преступления, бежал в Барселону и скрывался там, пока не прошли все сроки.