Два года в Испании. 1937—1939

Город был переполнен, как все города, и особенно как резиденция правительства. Было много беженцев из фашистской зоны, из Мадрида, тьма чиновников и военных. В кафе трудно было найти место. По сравнению с голодной мадридской жизнью все казалось изобилием. Количество значков, которыми торговали на улицах, было непостижимо. Неудивительно, что торговец предлагал большой выбор. Но попадались люди, на груди которых, как на щите торговца, мирно уживались значки социалистического и анархистского профсоюзов. К этому типу людей принадлежал мой валенсийский шофер Баутиста. Значков он, правда, не носил, зато каждое утро изумлял меня совершенно противоположными высказываниями. Иногда он полностью разделял точку зрения компартии, а на другое утро требовал углубления революции, как убежденный анархист. Это не мешало ему затем призывать к умеренности в духе крайне правой из всех партий, участвовавших в правительстве. Оказалось, что, привозя мне по утрам все выходившие в городе газеты, он у киоска успевал просмотреть только одну, но каждый раз — другую, и любое печатное слово убеждало его до следующего утра. Однажды он потребовал у меня полной автономии Каталонии: в это утро он прочитал барселонскую газету.

Разобраться в происходившем было трудно не одному Баутисте. В мирное время «высокая политика» не затрагивала большинства, по крайней мере — непосредственно. В дни войны она касалась каждого. Перед всеми стоял вопрос, как быть, как вести навязанную народу войну. Все зависело от того, чья точка зрения одержит верх. Военные говорят: «В бою лучше любое решение, даже неверное, чем колебание и промедление». А беда была в том, что, кроме коммунистов, все колебались и медлили. И никто, кроме коммунистов, не соглашался (разве только на словах) забыть раздоры ради общего дела.

До окружения Мадрида люди верили старому «левому» социалисту Ларго Кабальеро, чье правительство пришло на смену чисто буржуазному. Я поставил слово «левый» в кавычки потому, что люди, подобные Кабальеро, порою замахиваются левой рукой так далеко, что она оказывается справа. Сам он считал себя «левее» коммунистов, которых ненавидел. Он не хотел дисциплинированной армии, — разве это пролетарское дело? Он был за выборное начало в армии и в то же время доверял бездарным, а порою подозрительным королевским генералам. Армию он хотел строить, как профсоюз: на добровольных началах. В первые месяцы большинство так и отправлялось на фронт: отряды формировались на базе профсоюза и реже — какой-либо партии. Он забывал, что войну ведут не профсоюзы и не только рабочие, а весь народ. Поборник равенства солдат и командиров, он хотел стать диктатором и вел себя как диктатор. Он взял себе портфель военного министра — никогда в жизни до этого он не интересовался военным делом. Старым генералам тем легче было воздействовать на него. Рост компартии и ее влияния смертельно пугал его: по существу, это могло стать крахом всей его «левой» политики, которую он проводил десятилетиями на крайнем фланге. Потрясенный предательством французского премьера социалиста Леона Блюма, он, однако, не забывал, что они оба — члены II Интернационала. К своим прежним противникам — анархистам он давно привык: их споры были спорами в одной семье. Анархистов он предпочитал коммунистам и, главное, верил им, а коммунистам — нет. Да и троцкисты были для него куда понятнее — и безопаснее — коммунистов. К русским он тоже относился с подозрительностью: все русские — коммунисты. В XX веке Испания вела только разорительную колониальную войну в Африке, стоившую больших денег, но унесшую сравнительно мало людей. Потери ужасали Кабальеро: он думал, что Гитлер и Муссолини будут воевать в Испании, как испанцы в Марокко.

Я не хочу умалять прошлых заслуг Кабальеро. Вероятно, они были, иначе трудно объяснить, почему рабочие так долго верили ему. Но во время войны этот человек с медальным кастильским профилем сыграл черную роль. Когда же ему пришлось уступить свое место другим, то, оскорбленный насмерть, он превратился в брюзжащего старика, в магнит для всех недовольных, оказавшихся не у дел, и, мягко говоря, склочников. Поговаривали о том, чтобы выслать его, но никто не мог на это решиться.