Два года в Испании. 1937—1939

Сменивший его на посту военного министра Индалесио Прието, тоже старый социалист, был человеком другого склада, политиком без донкихотских черт и без заскоков. Говорят, что, когда социалисты его упрекали в обжорстве и распутстве, он проводил рукой черту между грудью и животом и отвечал: «Что вверх, принадлежит социализму, что вниз — только мне». Он был скептиком, до войны — веселым. Партийные интересы и для него стояли выше остального. Но главная его беда была в другом: он не верил в победу. Война очень рано показалась ему проигранной, а потому бессмысленной. Он подумывал о перемирии, что означало бы, конечно, полную сдачу. Он был одним из тех, кого на Западе называют «реальными политиками»: человеком, сбрасывающим со счетов все, что лежит вне политических комбинаций. Он не мог понять того духа победы, который жил в народе почти до конца, для него это была вера в абсурд. Он вовсе не желал, чтобы его Испания выполняла некую всемирно-историческую миссию в безнадежном бою с фашизмом. Все это были для него пустые слова. «Реальный политик», он говорил их — и не верил в них.

Не знаю, до каких пор верил в победу последний премьер республики Негрин. Но в его вере никто не сомневался, и в этом одном была его большая заслуга. Когда он был назначен министром финансов, его никто не знал. Но назначение было понятно: он занимался экономикой. Когда же он стал премьером, все недоумевали: кабинетный человек, социалист не с таким уж большим стажем, молодой… Конечно, и он не был последователен до конца, а в эмиграции обида и разочарование увели его с прежних позиций. Но в те довольно долгие месяцы, пока он был у власти, он оставался настойчивым, волевым, неутомимым. Он понял, что на войне не разбирают средств, не отказываются от любой помощи, а в своем лагере не ведут закулисных интриг.

Говорили, будто социалисты однажды горько упрекали его за то, что в армии почти все комиссары и большинство выдвинувшихся командиров — коммунисты. Он будто бы ответил: «Согласен. Я тоже не люблю коммунистов. Дайте мне хороших комиссаров и командиров — социалистов, и я сейчас же заменю ими коммунистов. Но возьмите флот, он всегда был социалистическим. Теперь и там коммунисты. Как вы это допустили? А если у вас нет людей, нам не о чем говорить». Если это и легенда, то в ней есть то, что французы называют «дном правды».

В Валенсии я слушал речь президента республики Асанья. Эта, война явилась для него неожиданностью: хотя его предупреждали, что фашисты мобилизуются, что они и монархисты не примирятся с победой Народного фронта на выборах, что офицерство готовит переворот, но он верил, что генералы не изменят присяге и, главное, обещаниям, которые они дали ему лично. Народный энтузиазм первых дней захватил его, измена его оскорбила, но очень скоро подобие народовластия, беспорядок и собственное бессилие его перепугали. Если бы это можно было сделать парламентским путем, он бы передал власть Франко, а сам ушел в изгнание. В Валенсии он говорил красивые, трагические, но беспредметные слова. Он производил впечатление смертельно усталого, напуганного человека. Я не сомневаюсь в его личной храбрости, но это был страх от непонимания, происходящего. Потом он уехал в монастырь Монсеррат, под Барселоной, на горе. Там он жил затворником. Говорили, что он хотел уехать из Испании, но правительство его не отпустило.