Два года в Испании. 1937—1939

Пустил машину листом и решил прыгать на пределе. Все оглядываюсь: где «фиаты»? Наконец один из наших набросился на них. По-моему, до земли оставалось метров сто, прыгать уже нельзя, парашют не раскроется. Но я все-таки прыгнул. Знаешь, я внизу увидел зеленые листочки на кустах. Честное слово, видел. Так мне к ним захотелось… Тут началось мое счастье. В момент прыжка — ветер. Машина в одну сторону, я — в другую. А то бы она меня раздавила. Еще полсекунды, опять счастье: парашют раскрылся у самой земли, ослабил удар. Сознание я все-таки, должно быть, потерял. Потом вижу: лежу я на земле, зеленые листочки могу рукой достать. Начинаю соображать. Ведь я бы разбиться должен, а вот лежу, все вижу, все слышу: небо вверху синее-синее, кузнечик прыгнул, листочки зашелестели. Может, внутреннее повреждение? Плюнул — крови нет. Почему же я лежу? Когда приземляешься, инстинктивно вскакиваешь, а я лежу. Посмотрел на ноги. Лежат на земле, как чужие, как брошенные. Дернулся — сразу острая боль. Значит, ноги сломал. Потом слышу тонкий-тонкий звук, вроде писка. Прислушался — ничего, перестал прислушиваться — опять. Еле понял, что это я сам стонал. А потом вдруг все забыл, одна только мысль: где я? Кружил, кружил над фронтом, а куда упал — к фашистам или к своим? Где Эбро? Не знаю. Если я у фашистов, надо стреляться. И ноги все равно потерял, зачем жить? А тут вижу: бегут ко мне какие-то военные. Вдруг — фашисты? Одеты ведь одинаково. Достал револьвер, — слава богу, трудно было достать, я на нем лежал, — поднес к виску… Прощай, Катя, расти ребенка!..

Говорят, что счастье и несчастье всегда серией приходят. Сзади подбежал кто-то, я его и не видел, вышиб у меня ногой револьвер, успел. Окружили меня, сердитые такие, кричат: «Аллемано? Итальяно?» Наши это были и решили, что я — фашист. Я подумал, что ответить, и говорю: «Републикано. Коммуниста». Если фашисты, скорей убьют. А они кинулись меня целовать. Я опять теряю сознание, они меня подняли, ну, как ребенка, понимаешь, кричат: «Русо, русо!» По выговору, наверно, догадались. И вот тут, понимаешь, не совладал я с собой, заплакал.

Врачи утешают, говорят, позвоночник сломан, это лучше, чем ноги, будешь летать. Вот не знаю, не врут ли. Слушай, спроси у них, тебе они скажут правду, а потом мне шепнешь. Если мне больше не летать, прямо не знаю, как жить буду. Я все упражняюсь тут, на костылях хожу. Как будто лучше становится. Но болит. Начальству непременно скажи, что поправляюсь, слышишь? Я правда поправляюсь…

Не знаю, для чего тебе велели все это записать. Только ты, пожалуйста, не пиши, что я какой-нибудь там герой. Вот один наш на фашистской территории разбился, а сам остался жив. Наши кружат над ним, хотят сесть, чтобы его подобрать, а он увидел, что в небе фашисты, девятка целая, отбежал от самолета, показал наверх, кулак поднял, попрощался и застрелился у них на глазах. Это герой. А другой по ошибке сел у фашистов, отстреливался, сколько мог, когда они подбежали, а потом поджег бензин и сам с машиной сгорел. Это герой.

Катя, наверно, не знает. Зачем ей будут говорить? А я не написал. С Катей, понимаешь, какая вещь вышла. Получаю от нее письмо: «…скоро родится ребенок, как назвать? Если будет мальчик, я решила назвать твоим именем, а если девочка, решай сам». Я сдуру письмо товарищам показал, они говорят: «Надо, чтобы у тебя память об Испании осталась. Напиши, чтобы она девочку назвала испанским именем, Кармен, что ли. Красивое имя». Я и написал. Получаю ответ, весь слезами закапанный. Пишет: «Родилась девочка, и, как ты велел, я назвала ее Кармен, но теперь я знаю, кто у тебя в Испании завелся». Ну что ты с женщиной поделаешь! А я ни на одну испанку и не глядел.

Он пошел провожать меня на костылях. Тайком от него я обратился к врачу. «Нет, — сказал он, — летать он не сможет». — «А вдруг?» — спросил я. Видно, голос мой дрогнул. Врач отвернулся и неопределенно пожал плечами. Рольдану я, конечно, ничего не сказал. Не знаю, что с ним стало потом.

А вдруг?..

5

НИКОЛАС (Рассказ)

Танк обрушил бруствер, уперся в заднюю стенку окопа, раздался взрыв мины, гусеница лопнула. Все трое ударились кто обо что и одновременно выругались. Мотор продолжал работать, и ни один не услыхал голоса других.

Франсуа нажал рычаги, дал предельную скорость, мотор взревел, но танк не двинулся с места. Николас со своего места толкнул Франсуа ногой. Это означало: выключи мотор. Сразу наступила тишина. Николас смахнул с лица муху. Привезли ее с собой или она фашистская?

Он прильнул к смотровой щели. Окоп выгибался, в нем никого не было — разбежались. Дальше лежало открытое выжженное поле, а за ним маячили темно-рыжие горы с темно-синей каемкой. Позади было то же неровное взрытое поле с короткой, редкой и сухой травой. Республиканские окопы находились примерно в километре отсюда.

Николас спрыгнул вниз. Несмотря на полутьму, он заметил, что лица Франсуа и Пако бледны. «Наверно, и я хорош», — подумал он.