Два года в Испании. 1937—1939

Едва началась война, как фашисты убили Гарсиа Лорку — поэта, который в свои тридцать семь лет был уже известен всему миру. Не прошло и трех лет с окончания испанской войны, как фашисты замучили в тюрьме Мигеля Эрнандеса, который в тридцать один год был самой большой надеждой испанской литературы. Антонио Мачадо пешком перешел испано-французскую границу, чтобы через несколько недель умереть на чужой земле. Вместе с тысячами других антифашистов Рафаэль Альберти, ныне крупнейший испанский поэт, почти тридцать лет не видал родной земли. В этих трагических судьбах есть глубокая верность народу. Молчат мертвые, тоскуют изгнанники, а стихи по-прежнему идут в бой.

Сегодня в Испании родилась новая литература — и поэзия и проза, — достойная преемница старой. Ее представители были детьми или подростками в годы испанской войны. Если новая литература народна, человечна и непримирима к фашизму, — кто знает, может быть, поэты и прозаики сегодняшнего дня детьми слышали не всегда громкие, не всегда красивые, но всегда честные голоса своих предшественников.

Этого мало: и те писатели, которые в первые годы франкистского режима поддерживали его, сегодня находятся в оппозиции.

Я рассказываю все это потому, что борьба оружия и идей, в которой приняли участие делегаты конгресса в защиту культуры (а по существу — в защиту Испании), продолжается. В Испании родилась новая литература, новое искусство, и они — антифранкистские.

5

Тогда испанский народ еще думал, что сможет и убедить, и победить.

Открытие конгресса было очень торжественным. Говорили Негрин, Альварес дель Вайо. Спокойно распоряжался Корпус Барга, один из лучших журналистов, высокий кастилец с орлиным носом. В первый же день выступил Кольцов. Он говорил по-испански, без бумажки. Конгресс приветствовали представители военных частей, рабочих, крестьян. То и дело вспыхивали аплодисменты. В зале сидели писатели всего мира, порою всем известные, порою совсем молодые. Молодая худенькая Анна Зегерс, с глазами серьезными и печальными. Мартин Андерсен-Нексе, с седыми волосами, словно развеваемыми беспрерывным ветром. Темные оливковые лица латиноамериканцев, и среди них светло-шоколадное совсем молодого Николаса Гильена. Несколько человек в испанской военной форме. С ними говорит глубоко штатский старый француз с добрым лицом и мягкими жестами, философ и эссеист Жюльен Бенда. Напряженное внимание на таком русском лице Вишневского — от почти ученического напряжения оно кажется моложе; странно, что он не в тельняшке. Высокая, неизменно прямая фигура и неизменно поднятая голова Фадеева. Веселый, шумный, неумолчный Эгон Эрвин Киш. Светловолосые, голубоглазые англичане, норвежцы, датчане. Коммунисты, социалисты, католики, беспартийные и даже аполитичные.

Что привело их всех сюда?

В мире была только одна страна, наша страна, которая понимала, чем грозит человечеству фашизм. В других странах это понимали отдельные люди, иногда — часть рабочего класса, но правители этих стран ничего не хотели понимать и никого не хотели слушать.

Теперь мы знаем, как были преданы народы. Тогда это еще казалось невозможным.

Испанская республика тоже не подозревала, что ее ожидает, иначе Франко задолго до мятежа сидел бы в тюрьме. Но испанский народ первым восстал против фашизма и против предательства.

Испания не победила врага, но победила время: среди стран-стариков, себялюбивых, своекорыстных, не способных даже защищаться, пытавшихся в лучшем случае откупиться, если не просто сдаться, равнодушных к чужой судьбе, Испания неожиданно оказалась молодой и восстала.

Поэты и писатели, да и все честные люди полюбили ее, как человеческий голос среди бессмысленного шума и отвратительного крика хищников. Этот голос не жаловался, но он звал, он сжимал сердце тревогой и верой, которые старше нас и переживут нас. Он говорил об одиночестве, и о том, что все одиноки, как ты, но с ними вместе ты не одинок и, значит, не должен оставлять другого.

Так живущий рядом с нами большой и чистый человек иногда кажется отжившим, скучным и смешным чудаком вместе со всем своим пышным прошлым — и в ответственную минуту вдруг напоминает о себе одним словом, одним поступком, и услышавшим это слово становится ясно, что в мире нет ничего прекраснее правды и мужества, потому что правда и мужество вечны.

Те, кто приехал на конгресс, чувствовали это и хотели принять участие в борьбе испанского народа. Но почему все они сливаются теперь в моей памяти, и я не помню, что именно они говорили, как будто оглашалась всего одна лишь речь и только читавшие ее сменяли друг друга? Потому ли, что наиболее интересные речи были произнесены в Мадриде, куда я не смог поехать?