Два года в Испании. 1937—1939

Я познакомился с Габриелой в Мадриде. Там от недоедания и напряженной работы она заболела и с разрешения партии перешла на работу ко мне. Порой мне казалось, что, если бы она знала русский язык, мне было бы нечего делать, — так хорошо она разбиралась во всем, так аккуратно подготовляла материал. У нее был туберкулез, но сказывалось это редко: иногда — непонятными капризами, иногда — преувеличенной веселостью. Когда положение обострилось, она попросилась снова на партийную работу и не оставляла ее до конца войны. Во Франции ее интернировали, а в Мексике она умерла.

В Барселоне у меня появились новые друзья: редактор коммунистической газеты, ставший затем в эмиграции одним из лучших журналистов, дважды тайно побывавший в Испании, редактировавший там подпольную газету, — Хесус Искарай; поэт Эмилио Прадос, тихий, нервный, застенчивый; писатель и поэт Петере, молодой красивый человек, сражавшийся вместе с партизанами еще во время войны, и другой поэт — самый известный, Мануэль Альтолагирре, Маноло, как все его звали, постоянно занятый какими-то проектами, интересовавшийся издательским и типографским делом не меньше, чем поэзией и даже войной. В нем удивительно сочетались легкомыслие с практицизмом. Это он организовал на фронте типографию, в которой солдаты на трофейной бумаге напечатали «Испанию в сердце» Неруды.

Столетие со дня смерти Пушкина уже прошло, но было решено отметить его, и я предложил Маноло перевести «маленькие трагедии». Он согласился под условием, что мы сделаем это вместе. Моя работа свелась к тому, что я переводил ему текст слово в слово, стараясь найти оттенки каждого, а он укладывал это в стихи. Первое время он очень увлекся, особенно «Каменным гостем». «Тут не все писал испанец, — повторял он, — но удивительно, сколько тут испанского». Потом он охладел и, переведя «Пир во время чумы», решил издать только эти две пьесы, что и выполнил. Это первый перевод «маленьких трагедий» на испанский.

Один за другим уезжали советники первого призыва. Уезжали интеровцы. Все меньше политических деятелей, писателей и журналистов приезжало из-за границы. Я встретил старую французскую журналистку Андре Виоллис. В начале войны ее корреспонденции были лучшими во всей французской прессе. Она сказала мне: «Уезжаю. Газета больше не хочет испанских материалов. Они считают, что все кончено. Я им говорю: но народ считает иначе. Они отвечают, что им виднее».

Проходили недели, месяцы. Я сидел в своем так называемом бюро спиной к двери и вдруг почувствовал, что кто-то обнял меня сзади за плечи, — это был редкий жест Кольцова, выражавший всегда внутреннюю взволнованность.

— Уезжаю, — сказал он. — Совсем. Не пришлось мне досидеть до конца. А вы сидите. Все равно, что конец будет плохой, надо и это знать.

У меня упало сердце. Конечно, я тоже знал, что «конец будет плохой». Но в первый раз я почувствовал это с какой-то отчаянной безысходностью.

Не помню, о чем мы говорили тогда. Помню только, что Михаил Ефимович был все время грустен и ласков, а на прощанье первый раз в жизни расцеловался со мной…

И опять потянулись дни, недели, месяцы. По газетам я знал, что Кольцов был в Чехословакии перед тем, как ее заняли гитлеровцы. Конечно, он должен был быть там, его местом всегда был передний край.

Однажды утром я раскрыл, как всегда, «Эскучу» — так назывался секретный бюллетень, издававшийся в очень ограниченном количестве экземпляров секретариатом пропаганды и состоявший из радиоперехватов фашистских станций и сообщений фашистских газет. Где-то в конце я вдруг увидел: «В Москве арестован известный советский журналист Кольцов…»

Бросив работу, я побежал в полпредство, ворвался в кабинет полпреда, которым был тогда С. Г. Марченко, и крикнул:

— Это правда?

Марченко тотчас догадался, поднял на меня печальные глаза и тихо ответил:

— Правда…

3

В Барселону приехал Педро Гарфиас, поэт и батальонный комиссар, сорокалетний человек маленького роста, сухой, с быстрыми черными глазами, одетый в поношенную матерчатую куртку. Ему негде было жить, нечего есть. Он ни о чем не заботился. Пока жена его тараторила без умолку, он пил вино, молчал и как будто прислушивался к чему-то, что происходит в нем самом. Потом читал стихи. Они просты, мелодичны, и в то же время это настоящие военные стихи, написанные в окопах, написанные для солдат, написанные поэтом, который сам солдат.

Читал он на память, глухим, низким, хрипловатым голосом, глаза блестели, правая рука изредка рубила воздух. Обедал он в маленьком ресторанчике в компании писателей. Когда он начинал читать стихи, стук ножей и разговоры прекращались. Иногда он запинался, забыв строку или слово. И случайные люди подсказывали ему.

Книжка его стихов «Герои юга» была издана в Барселоне. Для этого ему пришлось целиком продиктовать ее жене — у него было отвращение к перу и бумаге. «Стихи складываются в сердце, и остаются там. Запишу — уйдут».