Два конца иглы (О прозе Юрия Дружникова)

В художественной системе дружниковского романа это высшая степень самоохмурения. А непременный запах "низа"? Это для пущей убедительности: компенсация духовной немощи. Реальность вообще неуловима, но если уж ее ловить, то -- ниже пояса. Недаром главным советником вождя оказывается специалист по мочеиспусканию, имеющий "наверх" особыйпропуск. И недаром лейтмотивом романа является низвержениебумаги в сортир: от графоманских текстов, спускаемых диссидентами по листочку, до архивов и архивистов госбезопасности, обрушенных в ассенизационный отстойник мечтательным сыном эскимоски.

И еще один контрапункт: секс. Мне приходилось слышать читательские отзывы, что сексуальные сцены у Дружникова особо изысканны. Я не такой специалист, чтобы судить об этом, но что бесспорно: перед нами не поток чувств, а еще одна изысканная казнь выморочности: стоит бабе шевельнуть юбкой, и цепной пес системы рвется к ней.

Чем сильно подкреплена эта борьба с псевдореальностью у Дружникова, так это его "полемическим литературоведением" (определение дал А.Д.Синявский).Разоблачаются мифы: легенды о героическом Павлике Морозове разрушаются с такой же беспощадностью,как миф о благостной Арине Родионовне. Кстати, резонанс этой разоблачительно-следственной работы Дружникова в России оказался куда мощнее, чем резонанс его художественной прозы. Можно сказать, что книги о Павлике Морозове ("Доносчик 001"), о Пушкине ("Узник России") и бедах русской литературы ("Русские мифы") заслонили нашему читателю "Ангелов на кончике иглы". Павлика Морозова российской критике было не жаль, а за Пушкина она все-таки вступилась. Вступилась и за Юрия Трифонова: в глазах Дружникова эта фигура мифологична ровно в той степени, в какой официально признана советским режимом ("ни строки не опубликовал без советской цензуры, публично ругал Запад и остерегался самиздата" -достаточные основания для дела).

"Советскость" для Дружникова -- тотальный миф. В той системе отсчета надо отрицать все. "Ангелы на кончике иглы" - анатомия тотальной выморочности. Все крутится вокруг пустоты, все возникает из ничего и оборачивается ничем.

Вдруг натыкается главный редактор на серую папку с неизданной рукописью... Подбросили! Зачем? Самиздат? Провокация? Вредительство?

Эта папка -- Маркиз де Кюстин: "Россия в 1839".

Позвольте заметить, что я этот текст читал в "том самом" 1969 году, какой описан в романе; книга была издана, хотя и в кастрированном виде, в 1930-м Всесоюзным Обществом политкаторжан и ссыльнопоселенцев; брал я ее совершенно открыто и законно в библиотеке Института философии, где тогда работал. Книгу читал с упоением, и не один я, то было настоящее поветрие, в этом смысле Дружников точен. Но почему в романе эта книга играет роль самиздата? В финале романа имеется громоотводная фраза: Кюстина "каждый смертный может взять в Ленинской библиотеке. И не в спецхране, а просто так".

Впрочем, все тут не "просто так". Полный текст книги Кюстина издали в России в двух томах в 1996 году, через двадцать лет после того, как роман Дружникова был закончен (и после того, как его герой Ивлев решил взяться за полный перевод). Но это, так сказать, уточнения источниковеда.Художественная же логика романа строится на том, что книжка, которую можно взять в библиотеке (ну, оскопленное издание, и все-таки...) воспринимается как запрещенная.Почему?

Да потому что в той системе тотального самоохмурения, которая смоделирована в романе, возмущающим элементом может оказаться что угодно. Если в иллюзион втянуто все, то любой намек на другую реальность способен разрушить мираж. "Слово опаснее поступка". Слова должны сохранять иллюзию, -- тогда "наивные потомки", если они перечитают когда-нибудь "наши газеты", подумают, что мы были свободны и счастливы.

Перечитают? Не уверен. А вот что у наивных потомков будет своя тотальная вера в миражи, уверен. Иначе они не выдержат. Человек слаб, а реальность страшна. Вопрос в том, как спасаться.

"Словесное счастье" -- вот единственный вариант, обсуждаемый в романе. "А реальное нам невдомек", -- вздыхает бывший зек Раппопорт, заделавшийся главным вралем в газете "Трудовая правда". Невдомек? -- ловлю его на слове. -- Или не по силам? Что все-таки реально в этой картине, в этой корчащейся на кончике иглы художественной системе? Что-то ведь ловится боковым зрением?

В полусотне километров от Москвы обитает родня редакционного шофера. В избе находят бабку его Агафью, умершую в скрюченном положении, "лбом об пол перед иконой". Не из тех ли икона, что сберегла у себя дома Агафья, которая в счастливые времена до разорения близлежащего монастыря большевиками "числилась старшей в нем нищенкой", то есть профессиональной попрошайкой?