Два лета

— Когда я была маленькая, он… — Элоиз бросает на меня быстрый вопросительный взгляд, как бы проверяя, можно ли при мне упоминать отца. Я не возражаю, и она продолжает. — Он больше времени проводил в Америке. Я знала, что он с тобой и твоей мамой. И принимала это как само собой разумеющееся.

— Но… — продолжаю за нее я, уже предчувствуя, что будет дальше.

Элоиз снова берется отдирать лак, как будто ей обязательно надо выполнить это важное задание.

— Когда стала старше, появилось неприятное чувство, — быстро объясняет она. — Никому из друзей я об этом не рассказывала, и я понимала почему: было как-то стыдно. А еще меня разбирало любопытство. Хотела узнать о тебе. — Она снова смотрит на меня, ее щеки горят.

Я тоже покрываюсь румянцем. И представляю себе маленькую Элоиз — девочку с картины Fille. Ей хочется узнать обо мне, а я тем временем делаю уроки, остаюсь ночевать у Руби и гоняю на велике туда и обратно по Грин-стрит, ничего не зная ни о какой девочке во Франции.

— А что ты знала? — спрашиваю я. Глядя вниз на наши босые ноги, которые стоят рядом на деревянном полу, замечаю, что пальцы у нас одинаковые — длинные и тонкие. На ум приходит непрошеное слово «сестра», но я с силой выталкиваю его.

Рядом со мной Элоиз пожимает плечами.

— Я знала, как тебя зовут и что ты живешь где-то в Нью-Йорке. Вот и все. Поискала онлайн — социальные сети и все такое, но у тебя везде закрытый профиль. Пыталась выяснить побольше у него, но он особо не распространялся. Сказал только, что это тайна и что ты обо мне не знаешь. Поэтому мне нельзя выходить с тобой на связь.

Она с трудом выдыхает и хмурится. Даже не знаю, что хуже: когда что-то держат в тайне от тебя или когда ты сама — тайна.

— И вдруг, — продолжает она, возвращаясь к своим ногтям, — этой весной он сказал нам, что ты приедешь. Сказал, что остановишься на лето у нас дома в Провансе и он расскажет тебе правду.

Я вздрагиваю. У нас дома. Смотрю в окно на цветущий сад. Это дом не только папы, это их с Вивьен и Элоиз дом.

— И вдруг, — продолжает Элоиз, и ее уже не удержать, — ты стала реальной. Даже слишком. Я испугалась. — Она поднимает взгляд, ее синие глаза стали огромными. — Он установил всякие правила. Нам с мамой не разрешалось тебе ничего говорить. Сказать должен был… он. Нам надо было притворяться гостями в своем же доме. Вся моя жизнь перевернулась с ног на голову. Я стала ненавидеть мысль о твоем приезде. Я стала…

Она замолкает. Наверное, не находит нужных слов. Чем дольше она говорит, тем заметнее ее французский акцент, хотя английский по-прежнему прекрасный. А как же иначе? У нее отец — американец.

— Я стала ненавидеть тебя, — завершает она свой рассказ.

Она пристально смотрит на меня, и в выражении ее лица столько незащищенности и столько боли, что и я не могу отвести взгляда. Мне обидно, но я все понимаю. Я бы себя тоже возненавидела. Я же ненавижу Элоиз. Или нет? Наконец я прерываю игру в гляделки и перевожу взгляд на свой разряженный мобильник, он здесь же, на кровати.

— Знаешь, я не должна была полететь, — говорю я и провожу пальцем по пустому экрану. — Он позвонил, чтобы остановить меня, но… было поздно.

— Я знаю, — тихо говорит Элоиз, изучая большой палец. — Когда он уезжал в Берлин, он сказал нам, что собирается отложить твой приезд. Я почувствовала сильное облегчение. — Она срывает весь лак одним движением, на ногте теперь ничего нет. — У меня были страшные перепады настроения. Я постоянно плакала, и так продолжалось в течение нескольких недель. А вообще я редко плачу…

— Я тоже, — перебиваю я. — Но только, похоже, не этим летом.

Губы Элоиз трогает едва заметная улыбка. Интересно, она сейчас готова разрыдаться, как и я? Я вспоминаю, как она плакала в душе.

— И я приехала, — заключаю я, будто укладывая на место последнюю деталь головоломки, — а ты этого не ожидала?

Она энергично кивает, волосы попадают в глаза.

— И почувствовала… сильную обиду. Ты будто какое-то существо из рассказанной мне в детстве сказки — и вдруг появляешься в моем доме.

Я издаю смешок:

— Существо? Что, огр?

Элоиз опять улыбается той своей едва заметной, нерешительной улыбкой.

— Да нет, — говорит она. — Ты была такая милая.

От изумления я открываю рот, но она продолжает тараторить, и я не могу вставить ни слова.

— И умная. И вела себя как дома. Помнишь, тогда в студии ты сказала, что пришла первой. Это меня так разозлило. Хотя ты ведь и есть первая…

Она замолкает и смотрит на меня. Первенец. Я знаю, мы обе об этом подумали, объединившись в эту неловкую минуту. Потом Элоиз продолжает.

— И моя мама: она хотела, чтобы я относилась к тебе приветливо и доброжелательно, но я не могла. Мне казалось, ты явилась, чтобы отобрать то, что принадлежит мне. — Элоиз всплеснула руками. — Ты отобрала даже Жака!

Я моргаю в ответ.

— Жак… был твоим?

Она пожимает плечами, лицо заливает румянец.