Два лика Рильке

Собственно, лишь исходя из экзистенциальной природы Weltinnenraum'а можно уловить смыслы рилькевской Открытости (das Offene), где смерть и жизнь дуют в лицо поэту одновременно.

Мальте у Рильке «любил быть», то есть бытийствовать. Высшая форма бытийства, реально доступная (частично) и человеку, найдена поэтом в феномене ангелов. Потому-то так важно ему было воссоздать их присутствие в поэтической форме: в ней они начинают тоже бытийствовать и одновременно исцеляют поэта. «Все-таки, Лу, пока Элегий не было, сердце мое оставалось словно бы изуродованным. И вот они есть. Они существуют!» Сердце поэта восстановило свою цельность.

Психоаналитик ошибается

Концепция Саломе двойственна. С одной стороны, Лу полагала, что в жизненной своей практике Рильке не мог пользоваться результатами своей художественной трансценденции, что он был казним своими «преодолениями». Мол, лишь читателю достаются плоды преодоления поэтом иллюзорности эстетики, когда, отталкиваясь от обретенных поэтом смыслов, можно реально вступить на путь «веры и набожности». Сам же поэт бытийствовал лишь в качестве «художественно атакующего», и эта атака, мол, никак не устремлялась к тому, что зовется религиозной верой. С другой стороны, она восхищена (не без страха и ужаса) тем, что Рильке преодолел власть художественно-эстетического измерения, выйдя за пределы искусства как игры, как «незаинтересованного удовольствия». (Касснер тоже констатировал, что Рильке устремлялся к преодолению поэзии). «… Если бы можно было себе представить, что Райнеру Мария Рильке, этому духовному здоровяку, этому неизменно мужественному борцу за гармонию, удалось бы как человеку завершить себя в ней, тогда бы открылись две возможности: либо он стал бы трудиться с высшей степенью самоотдачи в каком-нибудь ином направлении, нежели гимническая элегия, либо же освобожденная в нем в направлении к целостности гармония стала бы реализовываться не в пользу художественного, тем самым его острейшим стимулам к творчеству пришлось бы отступить, – пишет Лу. – Ибо издавна глубочайшим возбудителем его поэтической фантазии оставалась его человеческая страстная устремленность к реальности воплощения, именно по этой причине его искусство в конце-то концов и прорвалось поверх художественной внешней видимости к своего рода бытийной узурпации…»

Лу была уверена, что «эта тайная корреляция (между сиюминутно-актуальным и сокровенно-первоосновным. – Н.Б.) была в Рильке нарушена, поскольку он получил ее заторможенной в пути, поскольку он не отважился осознанно пережить свои самые ранние и потаенные воспоминания…» Она имеет в виду возможности психоанализа, который бы «прочистил» эти потаенные пещеры художника, заставив его выболтать иррациональное и «несказанное», впихнув Безмерное, то, что принципиально не вмещается в дискурс, в убогие словесные силлогизмы, на что Рильке, конечно, не согласился. Современный мир и культура и без того заняты бесконечными формами кастраций духовного, его «остроумного» приспособления к обыденной человеческой пошлости, в том числе пошлости самодовольства и гордости своим «умом».

Чувства матери