Два лика Рильке

Восславь же пред ангелом мир наш,
только не тронь несказанность,
ибо пред ним

разве ты сможешьпохвастать великолепием ощущений?
Во вселенной его, где чувства пронзительно-тонки,
ты – новичок. Покажи ему всё здесь, что просто,
что из рода в род воплощение в форме находит
и живет с нами рядом, касаясь руки,
мерцая во взгляде. Сказывай ему вещи!
И он остановится, изумленный.
Разве не стоял ты сам так возле канатного мастера в Риме,
возле горшечника на Ниле…

(Девятая элегия)

Такие пассажи весьма выразительны, вырастая из воспоминаний о роденовском периоде, о том чувстве удовлетворенности, когда абсолютно безжизненный, безлюбый материал превращался под человеческой рукой, под зрящим человеческим оком в нечто священнейшее, подобное чаше для причастия. Но еще и из более давнего: из воспоминаний обо всем живом, одушевленном – как о том нашем, здешнем, братски-едином, что идет из божественного детства «Часослова». Пыл и жар воспоминаний переливается через край: разве самое сокровенное, самое родное нашей Земли не должно стать таким, чтобы в снятом виде эта ощутимость вошла в <измерение> Невидимого как все же Наше:

О Земля, разве это не то, чего ты так хочешь:
невидимой

в нас возродиться?..Не претворение разве – призванье твоё?
О Земля – ты любима, желанна!..

Полная дрожи теплится тут надежда: любовь к земле и к творенью и даже к оставшейся в прошлом дорожной пыли как к тому возлюбленному, охваченному сердцем, которое никогда и нигде само по себе не смогло бы войти в великолепный мир ангелов, которое не за себя лишь пугается и страшится, ибо понято оно может быть только лишь в качестве целостности. И однако сила этого страстного порыва не достигает до ангелов, до этих «почти смертоносных птиц души». Ибо «каждый ангел – ужасен». Из глубины потрясенности вырывается крик, после всех трудов нужно смиренно перетерпеть «заманный зов сумеречно-смутных рыданий»:

Разве, когда возопил я, кто-то услышал меня
из ангельских хоров летящих? Но даже если бы
кто-то из ангелов к сердцу меня внезапно приблизил –
я бы мгновенно истаял, так бытие его мощно…

(Первая элегия)

Однако когда спрашиваешь, благодаря чему это «более мощное бытие» позволяет человеческому не только гибнуть, но и испытывать адские ужасы, то тем самым касаешься третьего принципа «Элегий» наряду с принципами ангельского и земного. К нему приходишь, двигаясь вдоль земного до того пункта, где индивидуальное переживание сливается с переживаниями тех поколений, в которых бесконечность следующих друг за другом существ всё глубже и глубже укоренено в праосновном, в бездонном. Ничего не подозревая, стоял Одиночка возле

души своей чащи, любя в себе лес первобытный,
где в центре безмолвной, стремглав катящейся жизни
ярко-зеленое солнце лучилось…
Любя, погружался в свою древнейшую кровь он,
в пещеры, где чудища живы по сей день,
что предков его пожирали когда-то.
И каждый из ужасов тех его узнавал и подмигивал,
словно был в сговоре тайном. О: кошмар улыбался…

(Третья элегия)