Два лика Рильке

Однако вернемся к донжуанизму Рильке, коль скоро речь идет о женских воспоминаниях. Характер этого донжуанизма, разумеется, вовсе не был непременно сексуального свойства, если вообще позволительно говорить о сексуальности применительно к опыту поэта, искавшего пути к растворенности в эросе, притом эросе внутреннего-мирового-пространства. Воспевавшаяся Райнером «безответная любовь» – безусловно эротична, но отнюдь не сексуальна. Только навык в любви, не нацеленной на прямой отклик, а тем более на ответную «отплату», может привести к принципиальному расширению зоны этого чувства и к трансформации его в новое качество – в «любовь как таковую, во всю любовь, какая есть в мире».[104] Вот почему страстность отклика столь же для нее опасна, сколь и полное равнодушие. И, с другой стороны, вот почему этот невод был широким и в общем и целом не то чтобы неотмирным, но «отсутственным» в выше обозначенном нами смысле. В свидетельствах о Рильке нередко звучит эта «хаузенштайновская» нота или струна, хотя и не так ясно. Не о писателе пишут. Вот Марта Фогелер: «“Судьбой сияет взор. / А сердце – вот Господь./ Где липы – дух и плоть,/ там дом – сплошной простор”. Такая сентенция украшала вход в наш дом, и автором ее был Райнер Мария Рильке. Он часто бывал у нас, и даже когда отправлялся в путешествия, в Россию, Египет, Грецию, всегда присылал прекрасные вещи для невесты своего друга: из Египта кольцо со священным ибисом, серебряный разрезной нож против сглаза, с юга России шелковую шаль, из Турции – духи. Где бы он ни жил, всегда его окружали изысканные вещи: серебряный подсвечник, редкая ваза на праздничном столе темной полировки, простые тяжелые темно-красные портьеры, похожие на увядшие розы, цветок в дорогом стакане, письменный пульт словно взятый из монашеской кельи, старинная русская икона.

Из-под высоко застегнутой темно-красной косоворотки чуть виднелся узкий серебряный <православный> крестик.[105] Разговор его был тих и исполнен совершенной простоты. Ни одно слово не могло быть более точным. Он занимал столь мало места, что справедливо будет сказать, что в комнате лишь вибрировала его духовная атмосфера. Вблизи него каждого пронизывала огромная праздничность. Стихи его более всего раскрывали свою жизнь, когда звучали при зажженных свечах, розах и серебряных чашах или же в присутствии женщин. <…> Никогда еще женщины не были так поняты и воспеты, как им и в нем…»

Последнее – очень важная черта, которой мы уже касались. Еще в ранней юности поэтом написаны большие циклы, посвященные постижению сущности девичьего и женского измерения. В более зрелом возрасте это внимание не стало меньшим, но лишь углубилось, став тропой к проникновению в тайну «великих любящих»: Сафо, Элоизы, Гаспары Стампа, Португалки, мадмуазель де Леспинас и др.

Вполне возможно, что именно такое, архаически-волхвующее и в этом смысле «идеализирующее» отношение к женщинам вставало в какой-то момент одной из непреодолимых причин, разрушающих каждую новую попытку Рильке создать «прочный союз».[106] Вот он приглашает погостить в их общем с Лулу Альбер-Лазард жилище Лу Андреас-Саломе. Разумеется, она приезжает с тайно «экспертной» миссией. В своей книге Лулу вспоминает: