Два лика Рильке

На пути поэта, безусловно, встречались и мужчины, понимавшие характер и истоки его своеобразия. И хотя их было немного, в каждом отдельном случае это были человеческие бриллианты, где Касснер, конечно, на первом месте. В этом же ряду – Поль Валери, Андре Жид и Стефан Цвейг. Однако мне хотелось бы назвать людей не столь известных или вообще за пределами известности. Один из «верных» Рильке – переводчик его романа на французский язык Морис Бетц, написавший заслуживающую бесспорного внимания книгу воспоминаний «Живой Рильке». Другой рилькеанец – Жан Рудольф фон Салис, совсем молодым человеком приехавший в 1924 году в качестве паломника в Мюзот и с тех пор окончательно покоренный миром поэта, написавший одно из лучших, если не лучшее исследование швейцарской эпохи в его жизни. Фон Салис, пожалуй, из тех немногих, кто отчасти уловил тайну рилькевского стиля жизни: «Добровольно-недобровольна была эта бродяжья судьба.[102] Человек, так живший, был вынуждаем к тому своими демонами; однако на другой стороне вновь и вновь звучит его жалоба на то, что дело обстоит так, а не иначе. «Семейное застолье под абажуром» – о, нет, такое не могло быть жизненным укладом Рильке (бывшим, между прочим, длящимся контрастом к буржуазному стилю жизни Гофмансталя, порабощенного своей семьей). Рильке по исконным своим задаткам был современником не буржуазного века, но фантастической эпохи барокко, где встречались и давали друг другу свободу действий феодалы и беспечные бродяги, социально жестко закрепленное и абсолютно вольное. Жизненный его стиль, которому он оставался верен во всё время своего бытия, не был жизненным стилем столетия, в которое он был рожден; свое более глубокое местоположение он раскрывает там, где встает на сторону Беттины против Гёте.[103] Часто повторяющийся у него мотив человека, оставшегося жить в потомке, того, в ком завершается предок, каким бы романтическим он ни казался, есть символ того, что этот человек обращается к бывшему и в нем сущему, чтобы оправдать свою Ино-бытийность, не-соответственность своей сути актуально-сегодняшнему. Рильке был последним бродячим певцом. То, что он ездил по железной дороге, обедал в ресторанах и останавливался в отелях, было всего лишь неизбежной уступкой веку; но то, что он отдавал предпочтение экипажам и повозкам, а гостил в старинных замках и дворцах, есть метафорическое указание на то, что это было исполнено для него смысла. Из этого становится также ясно, почему именно Испания стала его последним «впечатлением», страна, не пошедшая по пути современного развития, страна, где аристократизм и нищенство проживали бок о бок само собой разумеющимся образом…»

С одной стороны, нельзя не признать, что стихи Рильке (по крайней мере часть из них) обладают своего рода «иконным статусом» в том смысле, что в них присутствует тот тип энергии, которую мы называем «касанием священного». В этом смысле они являются проводниками, если хотите сталкерами. А с другой стороны, совершенно очевидно, что решающее свечение идет не от стихов самих по себе, а от качества личности их создателя, их транслятора, как он сам полагал свою роль. В феномене Рильке чутких современников трогала эта мембранная сущность поэта, не имевшего ничего общего с литературой как профессией. Трогал сам этот природный кристалл почти прозрачного свойства и преломляющих свет качеств. В этот кристалл было видно нечто за пределами нашей тщетности.

Искусство быть гостем на земле

Это ощущение поэта космическим уникумом есть в воспоминаниях историка искусства Вильгельма Хаузенштайна, который был младше Рильке всего на семь лет, однако ничуть не претендовал на «равенство». Рильке был свидетелем на его свадьбе, особо ценил он книгу Хаузенштайна о Пауле Клее, этом изобразителе «сферы невидимого». Свидетельство Хаузенштайна не лежит в области смыслов, человеческих разговоров, дефиниций. На первый взгляд это воспоминание кажется пустотным, однако дело в том, что оно экзистенциально. Хаузенштайн пытался передать непередаваемое: атмосферу личности Рильке, то в нем, что вне коммуникаций.