Два лика Рильке

Однако прежде чем «восточный человек» в Рильке окончательно «вышел из яйца», потребовались две поездки в Россию, в которых любимая женщина была гидом. Именно в России произошла та первая кристаллизация истинного существа в Рильке, после которой он до смерти называл Россию своей истинной родиной, в той же степени, в какой эталоном истинности оставалась для него (при всех их кратко-кротких ссорах и размолвках и параллельности физических существований) Лу. Разумеется, не природа или «артефакты» были главным впечатлением и опытом, но то, что Рильке назвал особым феноменом «русского человека». В этом решающем смысле далеко не все номинально русские олицетворяли для него этот феномен, архаичный по истокам и сути и существующий в духе. И в тех, кто не пребывает в духе, не способен к такому пребыванию, этого феномена просто нет.

«Часослов», где Бог всеприсутствен, а дух веществен, касаем не только лица и рук, но и внутренних просторов (до потрохов), где монашество осуществляет себя не в укрытости от мира, а в открытости вибрирующему космосу (ничуть не технологичному), где молитвен сам состав почвы и сажи, мог быть написан только после России как приватная медитационная книга, как своего рода «аттестат зрелости» на последующий просмотр его ангелами Дуинского замка. Ведь это там, в громадном замковом саду с Рильке будут происходить опыты трансценденций по выходу сознания через энергополя древнего дерева в иное время этого дерева, этого сада и этого замка.

Нужна ли была Рильке Индия?

Разумеется, с очень близкого расстояния, да еще женскими глазами Рильке часто виделся не столько провидцем или германским неодаосом, сколько импульсивным искателем, неуверенным в себе, а подчас и безмерно тоскующим и страдающим «без определенных причин». Лулу Альбер-Лазард писала в книге «Пути с Рильке»:

«…И однако же, несмотря на всё, он не достиг совершенного величия, абсолютной гармонии. Позднее, когда я была в Индии, я часто с сожалением думала о том, что Рильке так никогда и не обратился к мудрости Дальнего Востока; какую упорядоченность, какие богатства, какие подтверждения <своим интуициям> получил бы он оттуда! Он нашел бы там решающую помощь в разрешении своих конфликтов и проблем. Разве же он не был тем особо избранным, кто мог бы принять послание Востока? Очевидны аналогии между его воззрениями и индийскими. То, что подарила ему Россия и что его так в ней тронуло, было лишь намеком на это, было лишь первой весточкой. То был по сути лишь девственный лес, окружавший пахотно возделанные районы духа.

Благодатной возвратной отдачи при этом для него не наступало. В письме к княгине фон Турн-унд-Таксис он пишет: “Когда я работаю, то я сила и великолепие, однако за ее пределами я сплошная немочь”. – Снова и снова он подчеркивает разлад между своим бытием в творении и своей человеческой повседневностью. “Зачастую бывает странно в положении порождающего ощущать возле себя в немощные свои дни такую эссенцию собственного бытия, ее неописуемый перевес. Наличие такого стихотворения, само собой, возвышается над пошлостью и незначительностью повседневной жизни и все же именно из нее (неизвестно – как) выходит и проистекает это более великое, более реальное…”

Именно в этом смысле (продолжает Альбер-Лазард. – Н.Б.) следует понимать всё то, что он говорит о Диктовке или о том, что элегии бесконечно превышают его самого. Речь здесь идет не о визиях или откровениях инобытия, нет, это его личная сокровенная взволнованность, его кроткое благочестие изливаются в наш универсум. Ибо этот наш мир, как он его ощущает, и содержит все те чудеса (насколько они себя позволяют выказывать), что проданы иномирью. И в действительности нам открывается опыт вечного, лишь если мы всецело живем настоящим; тогда сама природа ощущается или познается нами как тело Бога».

Разумеется, женщине, живущей с мужчиной, сложно вполне ощутить его метафизическое существо. Хотя аргументы типа «сравнить бы воспоминания о Сократе Ксантиппы с воспоминаниями о нем Платона» здесь тоже были бы неуместны. Имеет какое-то значение и тот факт, что отношения с Лулу закончились у Рильке летом 1916 года. А годы после 1912, когда были написаны первые Дуинские элегии, а затем всё оборвалось, «диктовка» закончилась, стали для поэта мучительнейшим ожиданием, над природой которого он размышлял, как едва ли кто когда. То были годы (десятилетие!) страдательного внутреннего роста, не видимого извне, ибо он почти не писал, едва ли не обнаженными нервами чувствуя разницу между подлинностью сказываемого и многообразными эстетическими способами симуляций, ставшими в искусстве XX века массовыми и вполне легитимизированными. Впрочем, то, чем занимался Рильке, едва ли справедливо называть искусством. По внутреннему логосу это было чем-то иным.