Два Парижа

Меня передернула дрожь отвращения. Но мне пришло в голову смягчающее вину обстоятельство: то, с какими женщинами он, верно, имеет дело?

– Я могу понять, – сказал я, стараясь подобрать слова помягче, – что, если вы говорите о какой-нибудь проститутке с бульвара, к которой идете со внутренней брезгливостью, уступая своим вожделениям, – хотя я решительно не в силах понять, как можно вообще делать подобные гадости! Но ведь не можете же вы думать такие вещи о порядочных девушках из нашей среды?

В тусклом свете висящей под потолком лампочки Лад поднял ко мне свою рыжую бороду и помутневшие глаза.

– Именно в таких случаях я и испытываю это искушение, и в десять раз сильнее, чем во всех других. Рано или поздно я и того… попробую.

– Знаете что, – сказал я Ладу на прощание, – вам бы не мешало пойти, это уж как вы предпочитаете, на выбор, к доктору-психиатру или к священнику. С такими мыслями, как у вас, вы доиграетесь до плохого…

Не я познакомил Лада с Назаровыми. Этого груза у меня на совести не было. И то сказать, я бы никогда не позволил себе ввести субъекта этого жанра в дом, где есть молодая девушка… да и вообще – к приличным людям.

Но, познакомившись с ними где-то на балу, он быстро оценил положение. Евдокия Аркадьевна была женщина еще не старая, жизнерадостная и веселая, и ей льстило иметь поклонника из литературного мира, вес которого в этом кругу она сильно переоценивала.

Как она могла не замечать, что, говоря ей комплименты, Лад бросал на Марину похотливые взгляды, от которых у меня, когда я присутствовал, кровь кидалась в лицо и кулаки сами собой сжимались? Почему ее муж, человек по натуре резкий и ревнивый, не замечал отношений Лада с его дочерью и женою? Он умел усыпить все подозрения, и не мне было раскрывать им глаза.

Я знал, что Ладошкина сильно подстегивало желание сделать неприятное именно мне. Уже давно с его стороны было заметно какое-то вполне бессмысленное соревнование. Некоторая известность в литературном мире, признание в политических кругах, знакомство с людьми, которые не допустили его и в переднюю – всё то, к чему я был равнодушен, но что было результатом моей примерно пятилетней службы монархическому делу, раздражало его мелкое и больное честолюбие. Разве я был виноват, что эмиграция в массе правая, а не левая и что антибольшевик и монархист ей ближе, чем вчерашний комсомолец, прививший к своим невытравленным марксистским воззрениям смутные обрывки эсеровского социализма? Но ему ужасно хотелось сорвать реванш хотя бы в светском мире и показать мне свое превосходство.

Ах, всё это было бы мне смешно, если бы я не боялся так за Марину.

Однажды вечером, когда мы вышли от Назаровых вдвоем, я и Лад, я внезапно остановил его на перекрестке, где мы должны были повернуть в разные стороны.

– Если вы только сделаете зло этой девушке, – сказал я ему тихо и быстро, – вы не уйдете от меня даже на краю земли, не спрячетесь даже под землей…

Не стоило этого говорить. Хотя Лад был в душе трусом, это я знал по прежнему опыту, самолюбие побудило его быть наглым. Он ответил мне матерной бранью и, круто повернувшись, исчез за углом улицы.

* * *

Несколько ночей подряд мне снился один и тот же страшный сон… Я просыпался покрытый холодным потом, с мучительно бьющимся и замирающим сердцем, и, медленно приходя в себя, не мог вспомнить, что мне снилось… Но постепенно я его заучил наизусть. Да и был этот сон коротким и бесформен, и слова не в силах передать его давящий ужас. Легкий силуэт Марины на балконе, высоко над Парижем, и злые, горящие нечистым желанием глаза Лада у нее за спиной. Вот и всё. И на этом я пробуждался разбитый, словно я двенадцать часов таскал кирпичи.

Жизнь шла своим темпом. Я писал, переводил, вел переговоры, присутствовал на собраниях и скрывал агонию, шедшую внутри меня. И однажды утром, развернув французскую газету, прочел в ней: «Une jeune flle tombe du balcon du 6-eme étage devant les yeux d’un éminent poète russe. Monsieur A. Lad nous raconte ces impressions…»[88]

Кажется, я закружился волчком от нестерпимой боли. Или комната пошла кругом перед моими глазами? Через мгновение туманная пленка заволокла мое сознание: в первый раз в жизни я свалился в обморок…

Благословенна будь природа, не дающая человеку перейти предел посильного ему страдания и посылающая нам смерть или бесчувствие перед лицом скорби, какую нам не по плечу снести!

* * *

Когда я пришел в себя, я первым делом почувствовал, как тупо ноют лоб и левый висок, ушибленные при падении. Я лежал на каменном полу в середине комнаты. Сознание вернулось ко мне, вместе с воспоминанием обо всем происшедшем; но оно словно было отделено от меня целыми неделями и месяцами. Я мог теперь думать и действовать…

Солоноватая струйка стекла мне в рот с разбитых губ…

Кровь… моя – кровь… А мне нужна его кровь, нужна во что бы то ни стало…

* * *