Два писателя, или Ключи от чердака

— Ну, конечно, — откликнулся профессор Ганин из Геттингена, — математику ведь надо уметь преподавать.

Я скорчила телефонной трубке рожу и удивилась, как мало что меняется. Двадцать лет назад, вымеряя, чей шеф крупнее, Славка спрашивал, доказал ли мой что–то, что невозможно понять. Но у моего шефа была другая крайность…

51

Шеф был цифрой семь, артистической натурой, правда, за шефом Глеб признавал на это право. Шеф любил эффектные задачи. Он стал классиком в тридцать лет, открыв условия, при которых спутник не вертится, как попало, а целится объективом в нужную сторону, шеф нашел интеграл уравнений движения. Он бывал в Нью — Йорке и Рио–де–Жанейро, в Венеции и Париже. Снимал слайды и рассказывал нам о дальних странах — он дружил с аспирантами. Седой, массивный, породистый, шеф легко перепрыгивал через лужи:

— Ириночка, вы с машины? А я в столовую! Компанию не составите? Вы хотите борщ? Я — гороховый! У нас дома и так все время борщ… Ого, кальмарчики! Лучок к бифштексу! Сколько вам до конца срока осталось, три месяца?

Шеф наконец–то предложил мне задачу, которую можно сделать быстро — это станет последней главой. Он ничего не понимал в программировании, и в задаче сразу возникли трудности. Возник завал. Ощущение завала. Шеф удивлялся:

— Над чем здесь сидеть?

Но я проваливалась в его постановки. Шефу казалось, я слишком долго программирую, а я не понимала, как он работает. И когда. Казалось, он лишь выступает, пишет книги и ездит на конференции. В перерывах ставит задачи. Шеф писал уравнения красивым почерком, я смотрела, замирая и радуясь: сейчас сделаю, сейчас все получится! Но спотыкалась. Каждый раз. Начиная с третьего курса. Иногда ошибался шеф, иногда я действительно слишком старалась. Перед декретом я разбирала его статью «О стоянии двуногого аппарата».

— Ириночка, над чем тут думать? — изумлялся шеф. — Раз–раз — и готово!

Я огорчалась, что у меня плохо с интуицией, но не могла лететь вперед, не разбирая дороги. В конце концов, нашла у шефа ошибку. Он нахмурился, дал «добро» на дальнейшее ковырянье и устремился к новой цели, он сдавал в печать монографию… Как же любила я эту задачу! Выводила формулы. Рисовала картинки. Исследовала все варианты: корпус колеблется, корпус раскручивается, корпус выходит на удар — аппарат опрокидывается. Заканчивала работу уже в Свердловске, обнаружив новые связи, прыгала от радости: «Ай, да я!» Когда вернулась в Москву, шеф наконец разглядел мои картинки и поставил на семинаре мой доклад. Он выступил с заключительным словом. Говорил выразительно. Жестикулировал:

— Настоящие сведения добыты Ириной Борисовной Горинской с редким усердием и научной добросовестностью. В силу природного легкомыслия я в свое время пропустил их мимо ушей, и теперь ошибочный фазовый портрет, которому место в помойной яме, красуется в моей монографии!

В шефовой книге и правда красовалась неверная картинка, но в какой толстой книге нет ошибок? Я вдруг усомнилась, что моя добросовестность уместна. После доклада подошел Глеб:

— Так и думал, что той картинки быть не может! Покажи–ка другие. Ага, ага…

Я разложила перед ним все пятнадцать:

— Смотри, как красиво. Параметр меняется, пузырик схлопывается, зато тут появляется кривая… Переход через асимптоту… — я вновь засомневалась. — Слушай, зачем это надо? Эта точка, эта кривая… я столько над ними билась. Какая разница, как они расположены?

— Это важно, потому что это истина. Даже случай Ковалевской не нашел приложений… А сейчас над чем ты корпишь?

Я показала новую задачу. Отдала черновики двух глав. Он пришел в ужас.

— Кошмар! Ни одной строгой постановки! Ты почему так формулируешь?

— Это не я. Это шеф.

— Он выдающийся дилетант! У него нюх. Он умеет… Ирина, ты должна работать корректно. Ставь задачу стабилизации!

Шеф к участию Глеба отнесся ревниво. Просил впредь никому не показывать сырой материал. Я извинялась перед Глебом, что не смогу легализовать его вклад. Глеб отмахнулся, почесал затылок:

— Может, поможешь мне с одним делом? Купить хрусталь… — он запнулся, — для взятки хирургу. У нас бабушка готовится к операции.

— Конечно, помогу, пойдем! Мне как раз надо купить расческу.

Мы двигались в весенней вечерней толпе от Маяковки в сторону Белорусского. Глеб — как двуногий шагающий аппарат, я — с трудом попадая в такт. Я достала из сумочки шоколад, разломила, он замотал головой. Я удивилась.

— Как можно не любить шоколад?! — Он что–то промычал, я догадалась: — Диатез?

Он хмуро отрубил:

— Прыщи!!

Показалось, мальчик привирает. Модный мальчик в джинсовом костюме. Лоб высокий и чистый, густые ресницы. Мальчику под тридцать.

— Как твоя гонка?

— Меня дисквалифицировали.

— За что это?

— За мат на старте.

Я вдруг многое про него понимаю:

— Твой отец, когда женился, был профессором?

— Просто рано им стал.