Два писателя, или Ключи от чердака

…Как описать ту весну? Никогда в жизни я не испытывала подобного. Это была наша первая ВЕСНА В МОСКВЕ. Вся жизнь была впереди, весь мир принадлежал нам, и казалось, что счастье ждет нас за каждым поворотом времени и пространства.

У Римки была несчастная любовь. Не абсолютно несчастная, а «позволявшая надеяться». Сын знаменитого философа–диссидента, загадочный московский интеллектуал. Это сейчас его отца знает вся страна, но тогда мы ничего о нем не слышали. Нам, таким глупо счастливым просто оттого, что мы есть здесь и сейчас, ОН казался совершенно необыкновенным. Высокий — за метр девяносто, лохматый — волосы ниже плеч, модный — мохрящийся клеш закрывал ботинки сорок шестого размера. Впрочем, я так никогда с ним и не познакомилась.

А у меня была счастливая любовь. «Была» совсем не так, как у Римки. Она уже состоялась. Еще в школе, еще до Москвы. И теперь я получала письма.

Конечно, мы все время болтали. О том, как замирает у Римки сердце, когда она сидит рядом с НИМ на алгебре. «Ему не нравится Вознесенский!» — приносила Римка сногсшибательную новость. И я листала…

Прозвенел звонок, я собрала у студентов контрольные. Этот кусочек я писала три раза. Вариантов текста было несколько: три группы, три контрольных, две в один день, там текст получался длиннее, с изменениями: «Вообще–то обо мне в этой истории…» и «Собственно говоря, обо мне в этой истории…». Третья контрольная была через день, я не захватила с собой старых листочков, и вместо строчек про весну и любовь появились другие:

А Касаткину действительно знали все. Касаткина была интернатовка, в наших глазах колмогоровский интернат имел престиж, интернатовцы считались мехматской элитой. Женька Касаткина, единственная из девчонок, кто не получал денежных переводов, жила на стипендию, у нее была только мать, работавшая чернорабочей. Матери выдавали шерстяные обрезки, чтоб протирать детали, Женька тряпки распускала, а из ниток вязала разноцветные свитера — все в узелках. Кудрявая, маленькая, плотненькая, она ходила в этих свитерах, в брюках–техасах и детских мальчиковых ботинках. Как–то на первом курсе я угостила ее в читалке конфетой, Женька поправила очки на переносице и шепотом возопила:

— Барецкая! Откуда у тебя советская конфета?! Откуда у тебя советская конфета?.. Ах, да!! Мы ведь живем в Советском Союзе! — Женьке нравилось разыгрывать из себя чудачку…

Не знаю, захотела бы я это дописывать, даже если б Высоцкий не подвозил Ларчу Чмутову. Воспоминания разветвлялись на несколько ручейков, — с ними было непросто справиться. Когда Римка прибегала со стоном: «Ему не нравится Вознесенский!», мы брали зелененький сборник «Выпусти птицу!», дефицитную книжечку, подаренную Леней, листали, делали закладки, Римка уходила во всеоружии, возвращалась обескураженная: «Он говорит, Давид Самойлов…» А мы и не слышали о таком поэте.

Мы с Римкой любили друг друга. Любили, как могут любить подружки своей первой весной в Москве. Вернувшись с зимних каникул, бросились друг другу в объятья и растерялись: старшие дочери строгих мам, мы были не из ласковых девочек. Не из тех, кто сидит в обнимочку, нежно вздыхает, придумывает милые прозвища и обменивается сувенирами. Нас не собирали в Москву со словами: «Угости девочек в общежитии», и между собой мы рассчитывались до копейки, не забывая, кто платил в метро, кто в автобусе. Но зато… Не нужно было подбирать слова, щадить друг друга и стараться сказать приятное. Все воспринималось взахлеб, все было безумно интересно: детские обиды и Мусоргский, папы, мамы и сестры, мечты всей жизни, поэт Вознесенский, декабристы и моя предстоящая свадьба. Римка была сентиментальнее: «Ты будешь, как эта яблонька». На Ленинских горах цвели яблони, и мы радовались, что все это — наше, мы жили недалеко, на Ломоносовском.

Уже не раз написано, как той весной изо всех окон слышался Высоцкий. Шесть корпусов общежития, наш корпус шестой, и пока до него дойдешь, услышишь все песни с новой пластинки: «Вдох глубокий…», «Пусть жираф…», «Чуть помедленнее, кони…». Шесть корпусов по пять этажей. Но не надоедало. Особенно «Кони», «Кони» рвали душу, и было неловко, что в нашей жизни все так хорошо. Приходили домой, ставили голубую пластиночку, являлась Женька Касаткина, начинался танец.

«Куда мне до нее! Она была в Париже…» — Риммочка Соловьева, высокая и худая, в очках–стрекозах, танцевала женскую партию: брезгливо морщила нос, пожимала плечами, поднимая коленки чуть не до Женькиных глаз.

«Какие песни пел…» — Женя Касаткина суетилась внизу, маленькая, вся кругленькая, включая стекла очков, изображала кавалера: трясла кудрями, почесывала затылок, хлопала себя по груди, словно собираясь пуститься вприсядку.

«Но я напрасно…» Женька в недоумении разводила руками, поправляла очки на переносице и семенила за Риммочкой.