Два писателя, или Ключи от чердака

Трамвайчик приблизился — и время снова пошло. Я не стала дожидаться, когда трамвайчик подойдет вплотную, сама поплыла навстречу и ни за что не отдавала свой груз, тяжелый, мокрый, в советском комбинезоне на ватине. Нас с Лелей долго затаскивали — на спасательном круге, за веревки. В тот момент я не видела остальных. Говорят, Зоя забралась на лодку, протянула руки и сказала: «Спасите нас, пожалуйста», — трамвайчик подъехал и окатил ее волной. Неизвестно откуда прибыли моторки, и деревенские мужики с радостным шумом вытаскивали и подавали наш багаж: огромную красную сумку, огромную синюю и пакет мокрых памперсов. По палубе растекалась лужа. В синей сумке без молнии спаслись три непарных резиновых сапога. Пассажиры жалели молодого перевозчика, у которого стучали зубы, пассажиры собирали для него сухую одежду. Перевозчик жалел лодку. Я хотела, чтобы перевозчики скорее сгинули с моих глаз и чтобы их лодка навсегда затонула. В салоне сочувственно охали и бранились. Одинокий турист, похожий на постаревшего рокера, угощал детей горячим какао. Леля впервые за все время замолчала, и я выпрашивала для нее сухие тряпки. Мы сидели на мягких диванах, а за окном колебался трехлитровый поплавок с сухим молоком, плыла в Каспийское море в отдельных пакетах вся Лелина одежда и убегали тети Олины булочки, булочки, булочки…

Шефу я писала целый день и на последней, двадцатой, странице просила не выбрасывать этот рассказ. Шеф откликнулся телеграммой: «О, господи! Даже в глазах потемнело». За телеграммой пришло письмо, в котором шеф охал и бранился, как все пассажиры трамвайчика сразу. Я наконец–то почувствовала себя в центре внимания, будто это для меня собирали сухую одежду и наливали какао в крышку термоса.

Письмо Галочке было ярче, короче и динамичнее, но на него ушел еще один день, а через месяц пришел ответ из Геттингена, где среди прочего, среди ахов и охов, говорилось: «Ириночка, пишешь ты, как всегда, хорошо».

97

Чмутов радостно возбужден:

— Я был в «Урале», у меня берут все, и роман, и стихи — со всей матерщиной!

— А мои «Этажи»?

— Иринушка, ты так трогательно волнуешься… Ну, не могут же они напечатать один рассказ! Был бы он бомбой, или была бы ты знаменита. Надо писать еще!

…Уже месяц мне не дает покоя одна тема. Собираюсь в гости, утюжу платье… Я не успела дописать сочинение о Ленине, из–за этого не получила медаль — будто в школьной своей истории не поставила точку. Когда Маше вручали медаль, мне вдруг захотелось завершить сюжет… Я готова. Рыжие волосы. Синее платье. Духи с полотняным названием «White linen». Леня должен был явиться час назад, хозяева уже беспокоились. Приятные люди, интеллигентные и… состоятельные. Уже час я томлюсь в ожидании. Я злюсь. Зачем отключать мобильный? На сегодняшний вечер званы только мы: Роман Павлович раздобыл прижизненного «Онегина». Роман Павлович

собирает «прижизненки», у него их три шкафа, и много картин, картины не за шкафами, не за дверьми — такую квартиру Чмутову лучше не видеть. Внизу хлопает автомобильная дверца, я хочу выглянуть в окно, но оно завалено книгами, мне приходится лезть на компьютерный стол, смотреть в форточку: нет, не наши. Чмутов прав, сколько можно зависеть от Лени?! Почти бессознательно я включаю компьютер и набираю двумя пальцами:

Любовь к Ленину

— Ольга Павловна сказала обязательно надеть колготки.

Задумываюсь: Ольга Павловна — Машина директриса, надо бы заменить ее имя… тут является Леня:

— Давай быстрей. Ты что, еще не готова?!

Я и забыла, что сержусь на него:

— Леня, чем бы ты заменил Ольгу Павловну? — я случайно нажимаю на клавишу, строчки укрупняются и уползают …

98

Я прошу Игоря вернуть буквы на место. На экране висит заголовок про Ленина и первая фраза про колготки. Он долго возится: «Я ж говорил, у меня Лариса по этой части…» Мне так стыдно, будто он возится с застежкой бюстгальтера, а я сижу в одних колготках. Я едва дождалась, когда он уйдет. Через два дня спросила:

— Как так жить? Когда хочешь делать только это?

— И заметь, Иринушка: делать то, за что не платят.

О, господи, а Ван Гог?! А другие?.. Я написала полторы реденьких страницы — и сразу возникла проблема с критикой. По телефону читала Майорову, он реагировал живо, в нужных местах смеялся и хмыкал. Леня читал сам, в компьютере, почти не улыбался, сказал: «Ну, нормально, надо дописывать» — и раскритиковал описание площади. Я была безутешна, я плакала горше, чем Леля, жалевшая пианино, а Ленька смеялся, сотрясаясь всем телом:

— Мне еще только писательских слез не хватало.

Я убежала плакать в спальню. Зоя вышла на кухню.

— Папа, а что, мама правда решила стать писателем?

— Думаю, да.

— Это же не для мамы! А если о ней плохо напишут? Когда бабушка что–то скажет, она и то… У мамы же нервы, у мамы спина. Ладно я, я с детства привыкла…

Улыбаясь, я вытирала слезы. Что с этим делать?!

— Я плачу в ванне, — признается мне полгода спустя драматург Коляда.

А в одной мемуарной книжке я вычитаю, как обиженный Сергей Довлатов объяснял: в этом вопросе надо быть деликатным, будто речь идет о внешности чужого ребенка.

99