Два писателя, или Ключи от чердака

Ни в одном другом вопросе Чмутов не был со мной столь деликатен. На экран с текстом он смотрел с нежностью, с ненасытным вниманием — так смотрят только на нечужого младенца. Не было нужды спрашивать про отдельные слова и абзацы: напряжение век, чуть заметное движение губ, скучание вдруг разгладившегося лба — все выдавало его реакцию. Порой случались глобальные катастрофы: из–за грозы или по моей оплошности пропадал текст. В панике я звонила Ларисе, Лариса, как добрый ангел, успокаивала:

— Не волнуйся, фактор времени уже не важен, — и принималась терпеливо рассказывать, что компьютер имел в виду, когда спрашивал, вернуться ли к сохраненному тексту. — Не получается? Давай попробуем так: встань мышкой на слово «Пуск»…

Если пропажа отыскивалась, я поспешно прощалась с Ларисой, если нет — долго хныкала в трубку. Я стала увиливать от занятий, и Чмутов нес материальные потери.

Когда–то на итальянском пляже меня ввел в уныние негр — русскоговорящий, с ног до головы увешанный носками. Он получил образование в Минске, а я досадовала: стоило учить итальянский! Негр предлагал товар дюжинами, и туристы из нашей группы целый час обсуждали, брать белые или серые, махровые или гладкие. Теперь я истратила их все: ложась за полночь и соскакивая чуть свет, впопыхах надевая с утра или на ночь: один белый, другой серый… Текст шел к концу. Праздник длился неделю, но в последние дни праздник был омрачен ожиданием окончания праздника. Рассказ завершится, останется стайка носков на полу… А я — я сразу все потеряю? Ощущение легкости и свободы. Неожиданного умения чуть сдвинуть пространство, чуть развернуть время: я просто стучу по клавишам, а мир за экраном оживает. Неизвестно, будет ли зритель–читатель, но я сама так славно чувствую себя здесь — ведь это, кажется, я сажусь в трамвай, в который тогда не садилась, и вспоминаю то, чего не было: я вспоминаю родной Свердловск!.. Возвращаясь, думаю лишь об одном: куда потом? О чем писать? Майоров, Чмутов и Леня советуют наперебой:

— Как вы тонули!

— Как Евтушенко провел тебя на Вознесенского.

— Как вы с Галочкой потерялись…

Мне не хочется просто записывать старое, фантазировать не умею. И вдруг… За два дня до того, как закончить про Ленина, я понимаю, о чем будет новый рассказ. Эта байка про грузина на демонстрации, Левушкина байка, не моя, вместит в себя столько… И первая фраза — у меня давно вертится первая фраза: «Я хочу лежать носом к стенке, а получается лицом в потолок». Я‑то думала–думала, что за ней — да все годы в СППИ! Десять лет в институте, который меня не любил — если только студенты, а стены, начальство, коллеги… Просто не видели, кто я, какая я. А мне хотелось полюбить, подружиться, понравиться… Как хорошо–то, господи! Теперь все это не пропадет. Я напишу несколько новых рассказов, цикл рассказов, да я целую книжку напишу!.. Ай–яй, полчетвертого, а вставать в полшестого! Залезаю в носки, махровые белые, надо пригреться, надо уснуть, но как уснуть с этой радостью? Прикрываю глаза и вижу солнце, открытое, но не резкое, свет заполняет мои веки, и я засыпаю — легко, не проваливаясь в темноту, — я растворяюсь в солнечном свете.

100

— Иркин, ты во сколько сегодня легла?

— Какая разница…

Комната залита солнечным светом, и можно бы разговаривать громко: Леля с Зоей у бабушки, а Машу берем с собой. Но голос еще не проснулся, и я еще не проснулась, я проснулась не вся… «Вставай, вставай, постели заправляй!» — резвится горн, и физрук Сирота кричит: «На зарядку!» Ну еще пять минут… Тут же соскакиваю: нельзя идти неумытой. При всех парнях! А особенно… Сирота не пустит меня без хвоста, но до умывальников можно: я распускаю волосы — ниже талии! — пшеничные, блестящие на солнце. Мчусь через всю территорию к умывальникам, они в густой елочной тени, здесь пахнет мокрой землей и апельсиновой зубной пастой. Зубы ломит от холода, и я просыпаюсь вся, совсем вся — я издали вижу его: в одних клешах и не зашнурованных кедах, с небрежно брошенным полотенцем на загорелом плече… Его слепит солнце. Сейчас он скажет мне: «Доброе утро!» Он влюблен не в меня, но сейчас он мне скажет… Гремят кастрюли в столовой, и клевер блестит росой. «Доброе утро!» Я краснею, сжимаю в ладони полмыльницы, и из нее выскальзывает в траву розовое земляничное мыло.

— Ты встаешь или нет? Нас ждут серьезные люди!

Срочно соскакиваю:

— А Маша встала?

Мы едем на парусную регату. Еще не жарко. Едем через поля, погружаемся в сумрак елок. Толик пытается завести разговор:

— А представь, достанешь пиво из холодильника, нальешь в стакан, стакан запотел. И ты пальцами так по стакану сверху вниз, две дорожки, а пузырьки лопаются, чпок! чпок!..

Всем лень окончательно просыпаться. Я дремлю и помню…

— Ленчик…

— М–м–м?

— Я знаю, о чем буду дальше писать!

— Давай потом. Дай поспать.

Маша бурчит:

— Зоя права: мама решила стать писателем.

— Девочки, дайте же мне стать поспателем!

Дремлем час или два, просыпаемся у шлагбаума: закрытая зона. Толик подходит к солдату:

— Слышь, друг…