Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)

- Да что вы, Феликс Эдмундович! – воскликнул военрук, всплеснув руками. – Всё хорошо, а это – исключительно по вашему приезду.

- Как вас, простите, Василий Иванович?.. – спросил Коба у генерала.

- Так точно.

- Вы, как я понимаю, из бывшей императорской армии, – продолжил грузин, получив утвердительный ответ. – Но не надо с нами вот этих вот... подлизываний. Мы – люди рабочие, нам ни к чему такие привилегии.

Генерал побледнел, однако железно заверил наркома и председателя ВЧК в том, что им не зачем волноваться.

- У нас, однако, режим. Колчак засел в Омске, собирается атаковать. Верховный правитель, мать его...

Вдруг в распахнутые двери в комнату ворвались двое запыхавшихся красноармейцев. Они-то и перебили дифирамбы Василия Ивановича. Коба и Феликс обернулись на шум и с суровой тревогой глянули на солдат. Оба были осыпаны снегом, а лица выражали неподдельный ужас и растерянность: один из них сжимал в руке пилотку, другой хватался за сердце и пытался отдышаться. Они проделали долгий путь, пока пытались найти кого-то из своих, но ситуация была настолько кошмарной и умом непостижимой, что большевики помчались в корпус, где были размещены высокопоставленные лица.

- Товарищ нарком!.. – воскликнул первый, отдавая честь, но спустя секунду снова схватился на сердце.

- Что случилось? – жёстко спросил Дзержинский, пронзая требовательным взглядом бедного красноармейца.

- А ну выйдите отсюда вон! – воскликнул пермский генерал, призывая обычных солдат широким жестом, не достойных вламываться в двери к самому наркому и председателю ВЧК, немедленно удалиться из здания.

Коба, взглянув на “Железного Феликса” и генерала, которые уж очень напугали и смутили солдат, встал со своего места и подошел к красноармейцам.

- Товарищи, не молчите, что произошло с вами? – спросил он, стараясь не повышать голос. Испуганы большевики были далеко не тем, как отнесутся к ним представители власти.

- Там Маня Анохина... – задыхаясь проговаривал второй. – Местная наша баба...

- Что Маня? – недовольно спросил генерал.

- ... От голода... – продолжали солдаты наперебой, – совсем разум потеряла... детей своих жрёт!

Секунда осмысления трассирующей пулей пронеслась над всеми присутствующими. Одобрительная улыбка Кобы тут же исчезла с его губ; он подозрительно взглянул с одного солдата на другого, проверяя, не шутят ли они. Генерал, услышав об этом, опустился на стул, где сидел Джугашвили. Гримаса ужаса замерла на лице.

- Как это – жрёт? – тихо спросил он, прерывая молчание.

- Как кошек в голодных семьях едят, как коров, как курицу! – вновь закричал перепуганный красноармеец. Мы не знаем, что делать!

Дзержинский сидел за столом без шинели. Несмотря на то, что на улице который час без умолку вопила метель, он вскочил с места, как был, и молнией бросился прочь из помещения. За ним помчались солдаты.

- Товарищ Дзержинский, куда вы?! – растерялся генерал, и увидев, что Коба, надевая пальто, тоже собирается выйти вслед за ними, обратился к нему. – Иосиф Виссарионович...

- А с вами я позже разберусь, – жёстко бросил в ответ Джугашвили, скрываясь за дверью. Генерал остался в одиночестве, дрожа, словно последний листок на осенней берёзке: его ждало серьёзное наказание.

- Где она живёт?! – громко спросил Дзержинский у солдат, когда те выбежали наружу. Сквозь ледяной вихрь слова были не слышны: красноармейцы кутались в шинели, а “Железному Феликсу”, который был в одной лишь форме, на холод и мелеть, казалось, было наплевать.

- Её хата почти на самом краю! Предпоследняя! – сказали они, указывая направление. Они вовсе не желали тревожить Феликса, но в тот критический момент от парализующего шока осознания, даже не понимали, что обязали такой низкой, аморальной серьёзностью самого Председателя ВЧК, который, не помня себя, кинулся в тот самый дом, где заморенная голодом Гражданской войны женщина убивала своих детей.

Замерзшей и забитой была несчастная вдова, чей муж безвозвратно сгинул в пучине сражений с белогвардейцами. Не было у неё в доме ничего, кроме потрепанного лоскута пледа, полугнилой деревянной детской кроватки и выгоревшей дотла лучинки. И до того времени она страдала заболеваниями на нервной почве, как как узнала о смерти супруга, совершенно сошла с ума. Собаку, по кличке Кузя, зажарили и съели практически сразу же. К соседям Маня не ходила, ибо знала, что у тех тоже нечего есть, однако воровала их кошек и прочую живность. С наступлением зимы женщина совсем перестала чем-либо кормиться и вот теперь, не выдержав, во тьме, стоя на коленях посреди лужи крови, она обгладывала ручку самого младшего своего ребёнка.