Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)

Добежав до заклятого дома, Дзержинский с первой попытки выбил дверь и замер у входа, прямо напротив женщины. Ветер и снег тут же влетели в единственную комнатку, а свет, ранее не проникающий в полуразваленный дом, ослепил её. Она отвлеклась и развернулась лицом к свету, к двери, там, где возвышался над ней чекист. Они встретились глазами. Дзержинский увидел осунувшееся, худое лицо со впалыми щеками, потрескавшиеся губы, которые были измазаны почти спёкшейся кровью – женщина пережёвывала свою пищу. Увидел и глаза: стеклянные, круглые с чёрными, словно горошины, зрачками. На сером тряпичном облачении, на руках – повсюду была детская кровь.

Она же увидела над собой бледного и очень высокого человека, на рукавах одежды которого таял снег. Он же стоял спиной к свету, а от того черты лица увидеть женщине не удалось, но гордый силуэт, горящий на свету, вонзился ей в сознание с таким потрясением, что Маня потеряла дар речи и не произнесла ни слова. Ей было на благо: видя лишь силуэт, она не видела с какими презрением, яростью и ненавистью смотрел на неё “Железный Феликс”, и как расширялись его зрачки от той ужасной картины, что оказалась перед ним: труп растерзанного мальчика и опустившаяся голодная мать, которая не прекратила жевать даже в тот момент.

- Как ты посмела? – не своим голосом спросил её Дзержинский. Он не рассчитывал на то, что женщина ответит, ибо услышать голос той, кто посмел сотворить подобное, ему было презрительнее всего. Презрительнее даже дезертирства и контрреволюционеров.

- Это мой сын, – прошипела она, словно змея. – Что хочу с ним, то и делаю.

- Не смеешь! – рассвирепел чекист, приближаясь к ней. Зайдя в тень, он заметил, как в дальнем углу, не шевелясь, жмутся друг к другу ещё два ребёнка. – Не смеешь!

- Отстань! – выкрикнула женщина, до сих пор не поднимаясь с пола, и, развернувшись, поползла туда, где затаились дети, которые, беззвучно плача, смотрели на её во все глаза. – Настенька, Коля идите скорее к маме!..

Раздался оглушающий выстрел и сдавленный вопль. Дети увидели падающее тело матери с пулей в простреленном затылке, увидели, как высокий незнакомый человек в центре комнаты медленно опускает руку с револьвером. Он ждал, когда та захрипит, чтобы сделать контрольный. Дзержинский был сам не свой и отчего-то теперь не мог отдышаться, придти в себя.

В эту секунду в дверь вошли Коба и красноармейцы. Накромцац дал знак, чтобы солдаты не заходили внутрь, но, увидев перед собой бездыханное тело женщины, пол, застланный снегом и кровью, маленьких, но живых детей, а в центре всего этого сломленного морально Феликса, остановился сам.

- Идите сюда, Настенька... – тихо обратился к ребятишкам Дзержинский, опускаясь от бессилия на пол.

Испуганные дети не сдвинулись с места, пока чекист не отбросил револьвер в сторону. Они бросились к нему на шею, а невинные слёзы “ненаивности” крупными каплями падали с их лиц на пол, смешиваясь в грязном сочетании со снегом и кровью. Это состав любой войны: кровь, снег и детские слёзы.

- Фимку жалко, – плакала девочка, крепко обнимая Феликса.

В оцепенении Коба всё ещё стоял у порога, растерянно глядя на “Железного” чекиста. Джугашвили не знал, что Феликс может быть настолько эмоциональным по отношению к детям. И эти амбивалентные чувства усложнялись тем фактом, что ради их спасения, на их же глазах пришлось убить женщину. Но что теперь будет с этими ребятами? Иначе их бы убила мать, а теперь то что?.. Куда деваться? Наркомнац не мог найти ответа на эти вопросы.

Детей было решено на время разместить в солдатском штабе, а потом перенаправить их в Москву. После этого случая Дзержинский всерьёз задумался над судьбами таких же деток со всего РСФСР, а также окончательно разуверился в своём доверии к бывшим белым генералам. “Отмалчиваться – у них в крови”, – сказал он Кобе. Военный трибунал расстрелял генерала за сокрытие фактов насилия и каннибализма.

Потом Дзержинский сам лично ходил по всем домам, чтобы лично убедиться в истинной ситуации. Коба, конечно, всюду сопровождал его. О вере и религии они больше не говорили, а смыслом их неминуемых разговором была только работа. Спустя две недели, когда их командировка в Предуралье подходила к концу, раздался телефонный звонок. Трубку поднял Коба.

- Это наркомвоенмор, – ответили в трубке. – Сталин, это вы?

- Я, – сдавленно буркнул Коба. Меньше всего на свете ему хотелось когда бы то ни было разговаривать с Троцким. – Доложить о работе?

- Позже доложите, – голос Льва Давидовича не был ехидным, и, судя по всему, нарком был очень взволнован и расстроен. Не расположен к дебатам с грузином. – Пригласите к телефону Дзержинского.

- Он сейчас на смотре пермской ЧК, что ему передать?

- Позовите его, Коба, я повишу, – раздалось из трубки в приказном тоне.