Двадцать первый: Книга фантазмов

— Как не может нам все время быть хорошо, так не может все время быть плохо. В мире существует баланс. После плохих времен наступят хорошие времена. Но даже и плохие являются чистилищами истории и общественной жизни, помогают нам избавиться от морального балласта, чтобы мы могли снова подняться из грязи и устремиться вперед…

Кавай остановился и посмотрел на собеседника, в его глаза, казавшиеся необыкновенно большими из-за толстых линз.

— Не волнуйтесь вы так, дорогой коллега, — проговорил наконец-то ученый. — Я вас прекрасно понимаю. Как и вы, я верю в светлое будущее… Ну, а насчет учения о неистребимости оптимизма могу сказать, что для него действительно существует серьезная теоретическая база. Имеется, знаете ли, в природе сила, которая обеспечивает некий баланс…

Профессор Кавай обрадовался, что ученый поддержал его мысль о неизбежности смены эпох в историческом процессе. Более того, он математически доказал существование Бога как физической величины, находящейся вне рамок квантовой реальности, в которой существует этот мир, и рассказал ему о теории Брэдли^[7], рассматривающей течение времени от будущего к прошлому.

— При обратном движении времени ветер иногда ласкает нас, как это происходит весной, — стал объяснять ученый, — порой кусает, как зимой, случается, бьет градом, а бывает, уничтожает нас ураганом. Аномальное течение будущего сталкивает нас с самими собой, и это приводит к тому, что сквозь пространство времени по отведенной нам траектории мы движемся то быстрее, то медленнее. В данный момент, — сделал вывод физик, — мы чувствуем сопротивление будущего, поэтому с трудом пробиваемся сквозь настоящее.

— Невероятно! — воскликнул Кавай в восторге от того, что услышал.

— Да, хорошие дни для страны, несомненно, наступят, — сказал ученый и аргументировал это, написав на экране компьютера длинную формулу, основанную на теории вероятности и теореме Гёделя^[8]. Профессор Кавай попросил его распечатать для него эту формулу покрупнее и, как только пришел на факультет и оказался в своем кабинете, повесил листок над письменным столом, на то место, куда обычно вешают портреты родных и любимых.

Через несколько дней, когда профессор Кавай увлеченно трудился над формулировкой своей теории, в его кабинет, постучав всего один раз и, не подождав ответа, вошел Велимир Костов, декан филологического факультета. Костова, который был значительно моложе других преподавателей, назначили деканом недавно. С первого своего выступления, он заявил о себе как амбициозный руководитель, от воли которого теперь зависело не только положение на кафедре Климента Кавая, но и научное будущее Майи.

Взгляд декана упал на листок с формулой, и он спросил профессора, что означают логарифмические знаки и длинная цепочка цифр над его головой. Кавай столкнулся со взглядом Костова, в котором читались позитивистское недоверие и с трудом скрываемое высокомерие. Несмотря на это, профессор сдержанно ответил своему бывшему аспиранту:

— Математическое выражение теории относительности, если посмотреть на нее из черной дыры.

— А, вот оно что… — проговорил молодой ученый, который, чем дальше продвигался по службе, тем становился все нахальнее. Он усмехнулся, предположив, что ответ Кавая может содержать некую иронию, и холодно посмотрел на пожилого коллегу. — А вы, я вижу, там уже побывали.

— Все мы там побывали, коллега Костов, — ответил Кавай коротко и искренно, не думая о том, что своей дальнейшей фразой сделает невозможной научную карьеру Майи. — И вы, и я, все мы находимся в черной дыре даже сейчас, в то время, как ведем этот разговор…

— Ах, вот как… — ледяным тоном заметил Костов и, не попрощавшись, закрыл дверь за собой, а тем самым и перед Майей, не позволив профессору Каваю изложить до конца теорию о том, что квантовый взгляд на реальность, предполагающий, что мы воспринимаем ее не так, как мы привыкли, а как будто находимся в черной дыре, открывает перед нами возможность поворота к лучшему. Такого, какой описан в Библии как наступление «семи тучных лет после семи тощих лет». И наоборот…

Слово «наоборот» заставило профессора Кавая призадуматься: он почувствовал, что оно как-то не вяжется с общим положительным посылом его теории…

Когда о случившемся Климент поведал своей супруге, она сказала, что ему следовало сразу поговорить с деканом и объяснить ему, что произошло недоразумение, чтобы дать возможность Майе продолжить работу на факультете. Он обещал ей, что сделает это.

В целом у Кавая было хорошее мнение о молодом коллеге, профессор видел в нем звезду, восходящую на небосклоне лингвистики, но все же, неизвестно почему, при встрече с ним чувствовал, что у него отнимается язык, деревенеет шея, а взгляд устремляется вперед, и он мог принудить себя лишь сухо кивнуть ему.

Тем временем, одним ранним утром, неожиданно умерла от инфаркта Анастасия Кавай. Ее смерть была для Климента как гром среди ясного неба… Размышляя о превратностях судьбы, Климент вдруг осознал, что его молодой коллега не удостоил его даже обычным выражением соболезнований.