Двадцать первый: Книга фантазмов

— Климент! — сквозь гомон рынка профессор Кавай услышал свое имя, донесшееся глухо, словно откуда-то совсем издалека. Он обернулся и попытался между продавцами и покупателями, овощами и фруктами, разложенными на прилавках, разглядеть того, кто произнес его имя. «Какой богатый урожай в военное время! Какой богатый…», — повторял про себя профессор Кавай, стараясь истолковать этот парадокс как добрый знак, что, впрочем, ему не вполне удавалось. Продавцы, обычно зазывавшие покупателей громкими и звучными голосами, теперь были на удивление тихи, особенно албанцы. Время было напряженное, и в условиях межэтнического военного конфликта, который тем летом разгорался все сильнее, дело могло дойти и до неприятных эксцессов. В столкновениях гибли люди, пылали мечети, церкви и лавки, которые поджигали радикалы с обеих сторон. Эта тяжелая атмосфера и страх приглушили обычно веселый и многоголосый гул рынка. Люди чего-то ждали… Климент, поглядев на приунывших продавцов, решил, что то немногое, что он купит, он купит и у македонцев, и у албанцев, хотя ему тяжело было переносить как признательные взгляды тех, кто смотрел на него с благодарностью, мол, иноверец, а покупает у продавца другой национальности, так и укоризненные взгляды стариков, представителей собственной нации, когда он покупал у «чужих» торговцев.

— Климент! — снова произнес его имя чей-то знакомый голос. Профессор Кавай стал внимательно рассматривать людей в снующей толпе. Наконец, он заметил среди них морщинистое вытянутое лицо с живыми темными глазами. Это был его старый друг, архитектор Стефан Пипан.

Пипан был старше Кавая, но оба они родились и выросли в одном и том же месте, так что, помимо интереса к истории, их связывали и воспоминания о ярких персонажах и необычных характерах известных людей из их родного города. Когда-то они были очень дружны, семьями ходили в гости друг к другу, но после того, как у Пипана умерла жена, он перестал приходить в дом к Каваям. А после смерти Анастасии и без того редкие утренние встречи Кавая со Стефаном Пипаном свелись к совсем уж не частым телефонным звонкам.

На лице Климента Кавая заиграла сердечная улыбка, какой не было уже невесть сколько времени.

— Пипан! — воскликнул он радостно.

— Давай сядем, выпьем кофе, — сразу предложил Каваю архитектор, обвешанный пакетами, полными фруктов и овощей. Из одного высовывались перья лука и сочная зелень петрушки.

— Здесь, на рынке, ничего не меняется, — не обращая внимания на голос диктора радио, сообщавшего последние новости о военных действиях в стране, сказал Кавай старому приятелю, когда они прямо на рынке зашли в кафе, в котором, на удивление, до сих пор сохранился пол из досок, натертых воском.

Пока они усаживались за столик, программу новостей сменила музыка — шлягеры сорокалетней давности. Каваю вдруг показалось, будто они вернулись в прежние счастливые времена.

Пипан как архитектор был известен своим резким отступлением от классических традиций в градостроительстве, а также модернистской манерой проектирования, в которой чувствовалось прямое влияние Корбюзье^[9] и Баухауза^[10], что он неустанно подчеркивал в лекциях студентам, обучавшимся на архитектурном факультете университета в Скопье.

— Думаешь? — архитектор-модернист посмотрел на Кавая сквозь стекла своих очков в роговой оправе и улыбнулся. — Нет, меня, видно, не берет ностальгия. Я — убежденный и упертый диалектик. Расскажи, как Майя?

— Уехала в Америку на стажировку.

— О, значит, папа теперь совсем один. Приглашаю тебя в свою компанию, — сказал Пипан, который, несмотря на то, что у него было два сына, закончивших здесь университет и уже много лет назад переселившихся в Австралию, жил один, мотаясь между родным городом и столицей.

— Знаешь, мне даже легче, что ее здесь нет, пока у нас длится вся эта неразбериха, — заметил Кавай, — там она хотя бы в безопасности, далеко от ужаса, который мы теперь каждый день переживаем.

— Это правда, — согласился отец двух также далеко уехавших сыновей.

— Я недавно вспоминал о тебе, — сказал Кавай в то время, как официант принес им заказанный кофе по-турецки — но сваренный неправильно, без пенки. На маленьких круглых подносах стояли по чашечке кофе и по стакану с водой.

— О, какая пеночка! Мои комплименты тому, кто приготовил этот напиток! — взглянув на кофе, саркастически прокомментировал Пипан, адресуя свои слова выслушавшему их абсолютно равнодушно официанту в изрядно поношенной расстегнутой рубашке, а потом обратился к старому другу: — Ну, а что же не позвонил, раз вспомнил?

— Хотел сначала кое-что уточнить, проверить, а после этого позвонить тебе… — издалека начал Кавай.

— И что — проверил? — спросил Пипан, сделав глоток жидкого кофе.

— Пока что не успел.

Кавай растерянно посмотрел на Пипана, не зная, с чего начать…

— Ну, что ты — вокруг да около… Давай, старина, говори прямо, что тебя мучит.

— Ты помнишь ту книгу Нушича про Охрид, о которой ты мне когда-то рассказал?..

— Конечно, помню. «У берегов Охридского озера»…