Двадцать первый: Книга фантазмов

Первый сумрак опускался на горы вокруг Скопье, когда запыхавшийся Гордан Коев вбежал в большой зал нового железнодорожного вокзала. Пыльное здание из металла и затемненного стекла, раскалившееся от вновь накатившей на Скопье волны июльского зноя, дышало жаром, а из-за скрипучей двери вокзального туалета доносился запах аммиака. Новый железнодорожный вокзал представлял собой возведенное еще лет двадцать назад строение из двух этажей, с перронами, расположенными еще выше, на третьем уровне. Как и железная дорога с несколькими путями, ведущими сюда, к главному входу, от домишек, видневшихся вдалеке, здание вокзала нависало, опираясь на огромные бетонные столбы, над расслабленным телом города, над автомагистралью, рассекавшей его пополам. Как это часто бывает с быстро разросшимися городами, Скопье задыхался в местах сужения дорог. Так и на этом участке магистрали, пролегавшей прямо под массивным бетонным зданием железнодорожного вокзала и соединявшей две части несуразно вытянутого города, столицы небольшой страны Македонии^[1], пробки были обычным явлением.

Вокзал на фоне тех строений, которые его окружали, производил несуразное впечатление, что неудивительно, потому что он был возведен в пылу футуристического энтузиазма по плану одного японского урбаниста после страшного землетрясения, которое в конце июля 1963 года произошло в городе, унеся много человеческих жизней и уничтожив почти все капитальные строения. После восстановления лицо Скопье изменилось до неузнаваемости. Во время катастрофы среди прочих зданий была разрушена и большая часть старого вокзала, находившегося тогда на другом месте. От того здания в память о землетрясении сохранили стену мраморного фасада с большими часами, стрелки которых застыли и до сих пор показывают время, когда случилась катастрофа: 5 часов 17 минут. Позже, много лет спустя, город получил новый железнодорожный вокзал, воздвигнутый на длинной километровой платформе, поставленной на многочисленные столбы. Здание станции и подвешенная железная дорога, убегавшая вдаль бетонной сороконожкой, являли собой памятник идее — на месте старого, разрушенного землетрясением города построить красивый современный город, который сформирует передовых и счастливых людей. Сейчас шоссе под покрытым сажей и пылью вокзалом было похоже на изношенную вену, по которой с трудом текла густая кровь приходившего в упадок Скопье. Старые красные чадящие автобусы, все лето ездящие с открытыми пневматическими дверями, выцветшие легковушки с лысыми покрышками и ржавыми кузовами, машины полиции, колонны военных и большие черные джипы нового правящего класса двигались по одной стороне дороги к центру, по другой — к «спальному» густонаселенному району Аэродром, где и жил двадцатипятилетний Гордан Коев, который, как было сказало вначале, тяжело дыша, вбежал в здание железнодорожного вокзала.

Свое название район унаследовал от лётного поля, которое когда-то давно находилось на этом месте. Потом оно долго не использовалось, и огромное земельное пространство заросло бурьяном, лебедой и папоротником. После землетрясения там сначала появились одноэтажные постройки, потом многоэтажные дома, и постепенно широченный пустырь стал все более походить на город. В основном там получали квартиры молодые пары, такие, как отец и мать Гордана.

С тех пор место, где прошло радостное детство Гордана Коева, превратилось в унылый квартал с облупившимися, ни разу после окончания строительства не крашенными фасадами, за которыми жили те, кто миновал пору расцвета своих сил и лет.

Так вот, новый железнодорожный вокзал был своеобразным клапаном, через который в эту часть Скопье поступала кровь, а Аэродром походил на урбанизированное сердце города, которое заставляло кровь течь сначала вверх, а потом вниз, вперед, а затем снова назад. Судя по этой монотонной, болезненно-замедленной пульсации сердца, весь огромный живой организм города, как казалось Гордану, был на пределе и нуждался в оздоровлении.

Итак, поздним летом 2001 года, Гордан Коев пришел на вокзал с твердо определенной целью: разорвать бесконечное однообразие жизни, предпринять то, о чем он в последние месяцы не раз рассказывал Майе, которую — и, похоже, что это было правдой, — он любил и которая, скорее всего, питала такое же чувство по отношению к нему, хотя ни в том, ни в другом он не был уверен до конца. Ему нравились ее удивительная смекалка и интеллект, но еще больше — симпатичное лицо с упрямым ртом и синими, кажущимися поначалу равнодушными глазами… Ему нравилось то, как она целовала его в подъезде своего дома, увлекая к подвалу, под лестницу, где было темно, что создавало иллюзию укрытия — от тех, кто поднимался или спускался по ступенькам над ними, когда при этом на лестничной площадке автоматически зажигался свет. В такие моменты они прижимались к железной двери в подвал, из которого тянуло сыростью, и, затаив дыхание, ждали, когда люди, чаще всего это были шумные соседи Майи, пройдут, не важно — войдут или выйдут, главное — поскорее.