Двадцать первый: Книга фантазмов

— Вы так хорошо говорите по-гречески! Видно, что вы человек ученый. Я был знаком с одним писателем, таким же, как вы, мечтателем, — сказал необычный человек и громко рассмеялся случайной рифме. — Видите, и я поэт, только об этом еще никто не знает.

Затем он снова посерьезнел. Музыка перестала играть. Зорба вытащил портсигар и предложил Миладинову сигарету.

— Я вижу, ты куришь, — сказал Зорба и продолжил прерванную историю о своем друге. — Тот человек, мой друг, хотел написать роман про меня. Похож я на персонажа из романа? — насмешливо приподнял он брови.

— А что вы делаете в Скопье?

— В принципе, ничего особенного, — сказал Зорба и добавил: — У меня есть маленькая шахта недалеко от Скопье, в месте под названием Баняни. Я всю жизнь занимался горным делом и в Греции тоже работал на шахте. Ищу место, годное для нормальной жизни, как и все остальные люди. Но найти его, скажу тебе, непросто…

— Ваш родной край далеко…

— Ох, далеко, — согласился, горестно вздохнув, Зорба.

— Здесь для вас по-прежнему чужбина… — добавил певец ностальгии.

— А скажи мне, приятель, где родина птицы — место, из которого она прилетела, или место, куда она летит?

— Что?

— Как говорится: ^[55]. Так нам на роду написано. Быть перелетными птицами. Уезжать и возвращаться. Иногда и оставаться где-нибудь. Вот так и я — чайка, прилетевшая в Скопье с южных морей.

— Я думаю, — заметил Миладинов, — вам хочется вернуться домой. Вас терзает тоска.

Музыка тихо зазвучала снова.

— Есть тут один секрет… — сказал Зорба.

— Секрет? — с любопытством переспросил поэт и, облокотившись на столик, придвинулся поближе к новому знакомому.

— Я открою его тебе, если хочешь. Ты танцуешь, приятель? Все дело в том, чтобы суметь тоску превратить в дерт^[56]. Так это называется у нас в Греции.

— Так это называется и здесь, и в Турции…

— Знаю, дорогой, знаю! У нас у всех, в этих краях, в крови одно и то же: дерт, — в возбуждении говорил Зорба. — А ты знаешь, в чем хитрость? Хитрость в том, чтобы разбудить сердце. Горе обратить в радость. Вот почему я танцую. И пляшу, пляшу, пляшу. — . Танцую ^[57]. . Я отдаюсь ритму. ,  и я лечу. Я возвращаюсь домой. Обычно ночью. Лечу над вершиной Олимпа, над родной Пиерией, над Акрополем и Сунионом, смотрю, как засыпают Афины, делаю круг над Пелопоннесом, лечу над эгейскими архипелагами и прилетаю на Крит, чтобы посмотреть на восход солнца. Чтоб ты знал, на Крите самые красивые в мире восходы. Солнце выныривает прямо из моря. Добро пожаловать, Солнышко! — приветствую я его. А потом снова лечу. Лечу, как Дедал. Не падаю в море. А бывает и такое. К сожалению, некоторые, как Икары. У них тает воск на крыльях, и они падают — в боль и печаль, и тонут в них. Я — нет. Я начинаю танцевать в моих любимых трактирах в Скопье, здесь, в «Океане», в «Подвале Цекича» и в «Янче хане», а продолжаю танцевать на песчаном пляже моей Пиерии и там, на острове Крит. Пью ^[58]. Забываю обо всем. ! Расстояния исчезают. Мир становится дружелюбным. Душа полна! , ^[59]. Попробуй как-нибудь, приятель, ты увидишь, что это работает. Все становится возможным, только если ты хочешь этого.

— Красиво говорите — прямо как настоящий персонаж из романа, — с интересом слушал Миладинов владельца банянской шахты.

Музыканты снова заиграли одну из его любимых песен. Зорба вздрогнул и посмотрел на них, но потом перевел взгляд на собеседника.

— Может быть, мой приятель и вправду обо мне написал?! — он громко и хрипло рассмеялся. — И я сейчас живу в какой-нибудь его книге?.. Ну, да ладно. Пойду, потанцую… Такими разговорами только душу травить… Надеюсь, что вечером я опять полечу!

Зорба еще раз стукнул кулаком по столу, встал и покачнулся, сначала показалось, что он вот-вот упадет, но потом стало ясно, что это лишь часть подготовки к танцу, блаженно улыбаясь, он начал медленно кружиться, закрыв глаза.

46

Войдя в небольшую прихожую дома Рефета, Климент Кавай снял туфли и, следуя примеру друга, поставил их на полку прямо у входной двери. В доме царила чистота. Под ногами в носках чувствовалась мягкость дорожки, по которой он прошел в комнату, устланную персидским ковром, с большим диваном, на который Рефет и пригласил его сесть.

— Сейчас принесу чай, — сказал любезный хозяин и исчез за дверью. В этот момент медленно и со скрипом открылась другая дверь, и оттуда показалась голова старика с водянистыми глазами, с любопытством смотревшими на гостя.

— Добрый вечер! — Климент Кавай, несколько удивленный, привстал с дивана.

Старик кивнул, вошел в комнату, тщательно закрыл за собой дверь и протянул гостю руку.

— Добрый вечер, сынок. Я Абдул Керим-баба, наследник наследника светлого эвлии^[60] Хаджи Мехмета Хайяти. А ты знаешь, кто такой Хайяти?

— Оплот охридского тариката, — сказал Климент, — и святой человек…

— Правильно, сынок. Святой человек. О его чудесах до сих пор рассказывают в Охриде… Ты представляешь себе, что такое чудо?

— Нет, Абдул Керим-баба… — сказал Кавай, все еще не уверенный, кто этот старик, отец Рефета или кто-то другой.