Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Я взял компас и пошел по прежнему направлению. И вот появились первые признаки жилья. Мы пересекли тропинку, - прошли сенокос, - наткнулись на забор, - прошли по пашне.

И увидели сначала крест с куполом, потом церковь и деревню.

Но стоп! Под ногами три трупа. - Красноармейцы.

"Верно в последнем бою" подумал я. Но к чему это? К хорошему или к плохому? Ладно. Вперед. А там разберем". И радостно и жутко было идти навстречу новой жизни. Вот по дороге мелькнули английские шинели. Иду на них. Усталость замерла...

Наконец встреча со своими солдатами. Это телефонисты 6-го Северного полка. Я объяснил им кто я, поцеловал их и просил отвести меня в штаб. Слава Богу! Я у своих!

В БЕЛОЙ АРMИИ.

Итак я у "своих". Я должен предупредить, что я совершенно не собираюсь говорить об общем положении в Северной области. Я рассказываю про свою жизнь. Поэтому и здесь, буду касаться только тех фактов и событий, которые имели то, или другое отношение ко мне. Переживал и чувствовал я их очень остро, т. к. в своей предыдущей жизни я жил верой в будущую Poccию и желанием принести ей посильную помощь.

Я уже говорил о том представлении, о той вере и надеждах на "зарубежный мир", которые у меня выносились в тяжелые северные ночи на "Разъезде 21-ой версты", в ветеринарном лазарете, дисциплинарной роте и других подобных им Советских учреждениях.

Я твердо верил в союзников. В их помощь, в их дальновидность, выдержку, такт, строгий и глубокий расчет и в несомненность их победы над большевизмом.

Я верил в силу, энергию, идейность, неподкупность, {62} чистоту новой, взявшей все хорошее, и отбросившей не нужные пережитки Старого - белой армии.

Я знал цену красной армии.

Для меня была совершенно недопустима мысль оконечной победе красных.

Там, в плену у красных, мне казалось, что у союзников, вместе с белой армией производятся какие то колоссальные маневры, строятся какие то грандиозные мировые планы для победы над большевизмом... Что идет какой то тонкий, математический расчет, (может быть, он ведется и по сейчас) который приведет к победе.

Вот с чем я шел к своим.

Я был уверен, что мой скромный план помощи общему делу будет не только принят, но и все от души пойдут ему навстречу. Так думал я, но на деле мне пришлось испытать много разочарований.

Тяжело вспоминать теперь то, что пришлось пережить у "своих".

Тюрьмы вспоминаются как то легче. Там враги, здесь "свои". Там борьба, здесь общее дело. Там я ждал удара, оборонялся, старался ответить... Здесь я выкладывал душу... И больно было, когда по ней били.

Я не буду говорить о приеме. К сожалению, как и следовало, я попал сразу в штаб отряда и получил "штабной" прием.

Слава вам, русские солдаты и рядовые строевые офицеры! В мире не было, нет, и не будет храбрее вас!

Слава вам, умевшим умирать, и с камнями в руках отбивать атаки!

Слава вам всем, шедшим на войну с винтовкой!

И пусть будет стыдно вам: - Наши штабы, верхи и руководители!

Не мы, а вы ответственны за все то, что случилось... Приятное воспоминание осталось у меня от первой ночи. Мне отвели квартиру с доктором. Ноги мои совершенно распухли, я очень устал и изголодался.

Мне принесли паек, который после той голодовки, которую я прошел, произвел на меня потрясающее впечатление. Консервы, белый хлеб, вино, сигареты...

{63} Краснощекие, здоровые, хорошо одетые солдаты. С такой армией можно воевать, - подумал я.

Я поел, выпил, разделся и, с самыми лучшими надеждами, лег спать.

Приятно и необычно было чувствовать себя в полной безопасности, с куском хлеба в будущем, и с сознанием, что ты у своих.

Это была лучшая ночь за мое пребывание на Архангельском фронте.

На следующий же день я, понемножку, начал разочаровываться.

Правда, первое время я на это не обращал внимания и утешал себя надеждами на будущее.

Начались эти разочарования и удары с того, что к моему плану организовать восстание в тылу у красных отнеслись, мягко выражаясь, равнодушно.

Мне это казалось совершенно непонятным. Приходит человек от противника и говорить, что противник хочет сдаться, но не может этого сделать и просить помощи. В ней ему отказывают или, во всяком случае, не помогают сразу и с охотой.

Второй удар, который я получил, мог быть очень больным, но в силу своей глупости, стал просто жалким и смешным.

Я почувствовал, что ко мне относятся с недоверием. Я большевицкий агент! Мне это не говорят, но следствие и допросы дают мне это чувствовать. Это на меня не действовало. Такой подход ко всем, переходящим из России, с моей точки зрения был не только правильным, но и обязательным.

Но грустно было, что здесь была не контрразведка, а какая то размазня, которая своими детскими, наивными приемами только портила дело.

Пришел человек от противника и, при правильной постановке дела еще до моего прихода в контрразведку, она уже должна была знать про меня все и, или принять и использовать меня полностью, или расстрелять, А им, видите ли, подозрительными показались мои шатания по тюрьмам!

С фронта я поехал прямо в Архангельск. И вот, что я там увидел.

{64} Союзники ушли...