Двадцатое июля

— Близкого родственника. Его вывезли сюда, к вам, год назад.

Бургдорф покаянно приложил руку к груди:

— Это будет очень сложно, господин русский…

— Ваша просьба тоже не из простых, — перебил его Курков. — Итак, каково будет последнее слово, старик?

Бургдорф медленно, стараясь выиграть время, вытянул из кармана сухарь и сжал его своими крепкими, в отличие от фюрера, зубами. «А русский не так прост, как я решил поначалу, — думал корректор, посасывая сухарь. — Но он находится сейчас в чужой стране, в незнакомом ему городе. В моем городе. В городе, где я всё или почти всё знаю. Пусть-ка выполнит мое поручение, а потом я с ним разберусь. В конце концов, трупом меньше, трупом больше… «Старик», говоришь?.. Да что ты можешь знать о стариках, сопляк?..»

— Я согласен. Но не говорите мне пока, кого я должен для вас найти. Сделаем так. Вы навестите моего человека, сообщите ему обо мне. Если он даст согласие на сотрудничество, вы снова свяжетесь со мной. Если же я к тому времени вдруг погибну, вам поможет тот же самый человек, он мой хороший знакомый. — Заметив на лице русского замешательство, Бургдорф поспешил его успокоить: — Верьте мне. Если бы я хотел сдать вас в гестапо, то сделал бы это значительно проще.

Курков прислушался. Звуки выстрелов совсем стихли. Немец казался вполне искренним и достаточно надежным. А впрочем, вор Шилов встречал в своей жизни и не таких мастеров игры.

— А если я вас сейчас…

— А смысл? — Бургдорф даже распахнул полы пиджака: — Стреляйте. Мне все равно. Я живой погибший. Кажется, так называется роман вашего Достоевского?

— «Живой труп». Так будет по-русски. С кем я должен встретиться?

Двойник Гитлера еле сдержал возглас радости. По счастью, в подвале царила почти кромешная темнота, и лихорадочный блеск глаз тоже удалось скрыть.

— Он журналист. Его имя Карл Штольц. — Бургдорф достал из внутреннего кармана пиджака карандаш, оторвал полоску чистой бумаги от газеты, черкнул несколько букв, протянул русскому: — Вот адрес. Мы с Карлом знакомы пять лет. Он часто бывал на нашей фабрике. Думаю, если не как человек, то как журналист он не откажется от встречи со мной.

Курков прочитал адрес.

— Так и быть. Я вам помогу. А теперь дайте вашу пушку. — Он вынул обойму из поданного корректором пистолета, передернул затвор, вернул. — Это чтобы у вас не появилось желания выстрелить мне в спину. Как у нас говорят: береженого Бог бережет. А оружие, гражданин дезертир, у вас ненадежное. Подведет в самый неподходящий момент. Предупреждаю как человек военный.

* * *

Мюллер включил радиоприемник. Комнату заполнили звуки марша. Бравурная музыка звучала вот уже несколько часов, начиная с выступления Геббельса. Группенфюрер предпочитал слушать классику. Вагнера. Баха.

«О чем я думаю? — Мюллер устало потер глаза. Он не спал вторые сутки. — Какой Вагнер? Какой Бах? Где Гиммлер? Вот в чем вопрос».

В поле зрения группенфюрера попал телефонный аппарат. Странно. За последние полчаса не было ни одного звонка. Шеф гестало поднял трубку, приложил к уху Гудок оповестил о жизнеспособности аппарата.

Дверь приоткрылась.

— Вызывали, господин группенфюрер? — Секретарь стоял навытяжку, надеясь, видимо, понравиться шефу.

«Вот ведь сволочь, — мысленно проворчал Мюллер. — Не выходил из помещения уже часов пятьдесят, а все как огурчик. Молодость, будь она неладна…»

— Приведите ко мне Гизевиуса. И поскорее.

Мюллер прикрыл глаза. Нужно поспать хотя бы минут двадцать. Впрочем, он уже пробовал, однако сон не шел. А сейчас почему-то вспомнился отец, Алоиз Мюллер. Человек неудачной судьбы, как он признался сыну при последней встрече.

Мюллер усмехнулся: а настолько ли уж неудачной? Кто в скором времени спросит с бывшего полисмена, садовника и церковного реставратора? Его даже как отца гестапо-Мюллера никто не имеет права осуждать и тем более судить. А вот его сын, если не предпримет сейчас правильных шагов, вполне возможно, будет отмерять свои последние шаги в камере для смертников. Конечно, следователям придется серьезно покорпеть над его делом. Все-таки они будут иметь дело с профессионалом, а уж в искусстве заметания следов полицейскому Мюллеру не было равных. Недаром занимался этим весь последний год. Но и Мюллер знал: всё спрятать невозможно.

Когда Гизевиус вошел в знакомый кабинет, шеф гестапо кивком головы указал ему, куда сесть, придвинул коробку с дешевыми сигаретами, а сам присел на край стола напротив.

— Меня расстреляют? — Гизевиус заметно нервничал.

«Правильно, — подумал Мюллер, — трясись, падла. Иначе нормального разговора у нас с тобой не выйдет».

— Предателей не расстреливают. Их вешают. На крючьях для скота. С помощью рояльной струны, — уточнил Мюллер. — Металлическая струна впивается в шею и перерезает ее. Длительная и болезненная процедура.

Гизевиус сжал руки коленями.