Двадцатые (СИ)

Возникает резонный вопрос – почему же именно Землячка стала главным символом красного террора в Крыму?

На мой взгляд – причины были чисто идеологические. Образ красной комиссарши-еврейки-садистки был слишком ярким, чтобы его не использовали в идеологической борьбе против Советов.

Его и использовали, раскрутив на все сто процентов.

Третье – этот образ оказался столь живучим еще и потому, что во многом соответствовал характеру Землячки.

Эта Валькирия Революции, конечно же, не была ни белой, ни пушистой.

Эта Валькирия Революции, конечно же, не была ни белой, ни пушистой. Да, Землячка-Самойлова не руководила расстрелами, но она полностью их одобряла, и решительно пресекала все попытки крымских коммунистов пожаловаться по партийной линии «на перегибы».

«Помимо несознательности, полной инертности бедноты татарской, действует здесь, и я сказала бы в первую очередь, попустительство, слабая осознанность момента и слишком большая связь наших работников с мелкой и даже крупной буржуазией. От Красного террора у них зрачки расширяются и были случаи, когда на заседаниях Ревкома и Областкома вносились предложения об освобождении того или иного крупного зверя только потому, что он кому-то из них помог деньгами, ночлегом» - докладывала в Москву она.

О том же писал в своем известном письме в ЦК РКП(б) крымский большевик Семен Владимирович Констансов, пытавшийся добиться прекращения террора:

"... Говорил я по этому поводу также с тов. Дм[итрием] Ил[ьичом] Ульяновым, который также не разделял террора, но ничего определенного не мог мне сказать. В Симферопольском областном парткоме я не мог добиться свидания с секретарем, тов. Самойловой: после целого ряда попыток в течение двух дней я получил от тов. Самойловой через ее помощницу уведомление, что она принять меня в данное время не может".

Не подлежит сомнению, что Землячка была очень жестким человеком. Особенно - в Гражданскую войну. Вот как описывает их первую встречу тот же Овалов.

Это было время жестоких боев за Орел, Красная Армия переходила в наступление против Деникина.

Я только что вступил в комсомол, и волостная партийная организация послала меня с поручением в политотдел Тринадцатой армии.

Начальником политотдела оказалась женщина в кожаной куртке и хромовых сапогах…

Мне приходилось видеть до революции строгих ученых дам — педагогов, врачей, искусствоведов, и вот передо мною была одна из них.

Начальнику политотдела доложили обо мне, она повернулась, хотя у меня до сих пор сохранилось ощущение, будто какая-то незримая сила сама поставила меня перед нею. Повернулась и… поднесла к своим близоруким глазам лорнет.

Да, лорнет!

Эта встреча описана мною в романе «Двадцатые годы», а первое слово, услышанное мною из ее уст, было «расстрелять».

- Да, расстрелять!

Возможно, прежде чем это сказать, она говорила что-то еще, но до сих пор у меня в ушах звучит этот приговор.

Речь шла вот о чем. Старик-отец прятал в клуне или, сказать понятнее, в риге сына-дезертира, парня нашли, и обоих только что доставили в трибунал.

С Землячкой советовались, как с ними поступить.

Дезертиры в те дни были бедствием армии, им нельзя было давать потачки, и Землячка не могла, не имела права проявить мягкость.

Несколькими часами позже у меня с нею состоялся душевный разговор, но много воды утекло с той встречи до той поры, когда я понял, что эта черта ее характера именуется не жестокостью, а твердостью.

Четвертое, о чем я хочу сказать – мы часто судим те события мерками нашего сегодняшнего тихого и сытого, мирного и безопасного времени. Забывая, что для современников все выглядело совсем по-другому.

Плюнем в лицо