Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Мои? Вы слишком строго меня судите. Разве приходский священник в ответе за своих прихожан, когда кто-то из них напивается, как свинья, и запускает бутылкой в окно соседу?

— Оставим в покое приходских священников, господин Хасслер. Вы ведь пригласили меня, чтобы договориться об условиях освобождения мужа.

Лотар Хасслер мило улыбнулся.

— Вы выразились неточно, моя дорогая. В нашем телефонном разговоре я употребил слово «способы». Вот способы освободить вашего мужа мы и обсудим, а условия диктуем мы. Согласны?

Слегка поколебавшись, Элизабет открыла дорогую сумку из крокодильей кожи и молча высыпала ее содержимое на столик.

Там было несколько массивных золотых изделий, с десяток старинных золотых монет, кольца, распятие из платины, инкрустированное бриллиантами, царственная диадема с бирюзой, жемчужное ожерелье и незначительные безделушки из золота и слоновой кости.

Лотар Хасслер как будто не заметил всего этого — он не сводил испытующего взгляда с женщины. Потом небрежно, чуть ли не с отвращением, ткнул пальцем в драгоценности на столике:

— Так вот во что вы оцениваете своего супруга? Он, конечно, не Паганини, однако…

Она непонимающе на него взглянула, потом сняла обручальное кольцо и бросила на столик. Кольцо, покрутившись, звякнуло, замерев на стекле.

— Больше у меня ничего нет. Действительно ничего. Подавитесь.

— Зачем же так грубо? Вот уж чего не ожидал от примадонны, выступавшей в Карнеги-холле… Впрочем… дело ваше, мадам.

Лотар Хасслер отошел к своему столу, из выдвижного ящика достал два паспорта и, вернувшись, швырнул их на столик, где лежали фамильные драгоценности и обручальное кольцо.

— Что ж, грубость за грубость. Вот вам два паспорта. Разрешение покинуть пределы Рейха — оно действительно четыре месяца. За это время вы должны уладить все дела и убраться ко всем чертям со своим евреем! Но в обмен на его свободу я хочу…

Офицер обошел столик, приблизился вплотную к Элизабет, рывком поднял ее на ноги и прижал к себе. В нос ей ударил запах табака вперемешку с одеколоном «Почтовая карета».

— …взамен я хочу тебя! Даром ничего не достается, и эту цену тебе придется заплатить… Побрякушками тебе не отделаться.

Элизабет замерла, лицо ее покрылось восковой бледностью. В слабой надежде на чудо — вдруг войдет адъютант, и это станет ее избавлением, — она бросила быстрый, инстинктивный взгляд на обитую кожей дверь. Но никакого чуда не произошло, даже телефон не зазвонил.

Лотар Хасслер не отводил от нее взгляда, его рука неспешно скользнула в глубокий вырез ее платья, нащупала грудь.

Элизабет снова с отчаянием взглянула на дверь, которая по-прежнему оставалась закрытой…

И секретарше, и адъютанту даже в голову не пришло бы беспокоить босса.

10

Хильда шла, вернее слонялась по Левому берегу Сены, с аппетитом откусывая большие куски от душистого мягкого багета. Так беззаботно способны уплетать только туристы, которые не рискуют натолкнуться на знакомых.

Правда, особых оснований для безмятежности у Хильды не было. Уже третью неделю она ждала ответа полицейской префектуры на свое прошение о продлении срока Droit de séjour — разрешения на пребывание в стране. Пока ответом было лишь холодное молчание, а ведь в своем заявлении она подчеркивала, что как еврейке ей угрожают антисемитские законы Третьего рейха. Срок визы уже истекал, а нелегальное пребывание во Франции преследовалось очень строго — если, конечно, нежелательный иммигрант попадал в руки властей. В Париже и без нее было более чем достаточно людей с просроченными визами и фальшивыми документами, а то и вовсе без документов. Ее положение, однако, станет поистине отчаянным, если французская полиция депортирует ее в этапном порядке и передаст в руки немецкой пограничной службы. Такое случалось чуть ли не каждый день, а в гестапо вряд ли кого-нибудь тронет ее слезное раскаяние в своем легкомысленном поступке.

Стояла поздняя весна. Внизу Сена лениво катила свои воды, натужно пыхтели маленькие буксиры, волоча за собой тяжело груженые баржи. По всей длине каменного парапета набережной художники выставили свои акварели, букинисты торговали пожелтевшими от старости книгами, новогодними открытками прошлого века, рекламными плакатами с детства знакомых марок какао и давно канувших в прошлое ликеров, а также облупленными эмалированными табличками с перстом, указующим дорогу к писсуару. За какими только глупостями не охотятся коллекционеры — особенно, если они куплены в Париже.

Хильда прошла всю набережную Вольтера из конца в конец. На противоположном берегу во всем своем великолепии высился Лувр. В окнах великого музея отражался тревожно-багряный закат, предвещавший ненастное утро. Впечатление было такое, будто за стеклами бушевал пожар, чьи огненные отблески раскачивались на речных волнах и гасли в легкой зыби.

Интересуйся Хильда политикой чуть больше, она бы знала, что и без этого кровавого заката Европу ждал весьма ненастный день — завтрашний.