Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

— Вот и правильно: мы на пьяных женщин не набрасываемся.

— Я не пьяная!

— Пьяная, да еще как. Трезвые не бросают туфли в реку.

— Это ты их бросил.

— Правда? Ну, это детали.

Взявшись за руки, они босиком перешли на другую сторону безлюдного в этот час моста.

12

Хильда так и осталась жить с этим странным молодым человеком, который продолжал скрывать свое настоящее имя и национальность. Но с ним она почему-то чувствовала себя защищенной, а кроме того, его беспечность и легкомыслие — возможно, напускные — были заразительны. Нравилось ей и то, что он не выносил ее немецкого имени и называл ее Röslein — Розочка. Она понятия не имела, на что он живет и чем собирается заниматься в Париже. Во всяком случае, ей было ясно, что он тоже чего-то ждет, но вот чего — даже не решалась спрашивать. Тем более, что заранее знала: от серьезного ответа он уйдет, как всегда отшутится, заболтает.

Только раз, уютно свернувшись калачиком в его объятиях, она осторожно задала ему вопрос, которым давно мучилась:

— На каком языке вы разговаривали тем вечером в ресторанчике?

— На португальском, — без колебаний ответил он.

— Да уж, прямо! Это был какой-то славянский язык.

— Неужели? — удивился он. — А я всегда думал, что он португальский.

Она собралась было выложить ему свои лингвистические сомнения на этот счет, но он закрыл ей рот поцелуем.

В киношке недалеко от дома они смотрели «Пепе ле Моко» с Жаном Габеном. Перед фильмом показывали еженедельную кинохронику, в которой все еще пережевывалась испанская тема. Выходя из кинотеатра, она спросила:

— Ты, случаем, не анархист?

— Нет, — ответил он. — Я полиглот.

Очевидно, это была не вся правда. Всю она узнает значительно позже, но к тому времени вообще перестанет задавать вопросы.

Прошла почти неделя с тех пор, как Хильда перебралась к молодому человеку, по имени Владек.

В тот день она вернулась домой в обнимку с большим бумажным кулем, в котором были хлеб, бутылка вина, два сырых бифштекса и салат. Вести хозяйство стало ее обязанностью, а ее загадочный покровитель значительную часть дня проводил вне дома, занимаясь своими загадочными делами.

Хильда поднялась в мансарду по винтовой лестнице. Такими были лестницы в половине парижских домов: старых, запущенных, без удобств. Дверь их маленького жилища оказалась настежь распахнутой. Она позвала «Владек!», но, не получив ответа, осторожно заглянула внутрь.

Там царил полный хаос: белье разбросано по всей комнате, зияют выдвижные ящики, все усеяно бумагами, матрас, на котором спал Владек, отброшен в угол, а морская трава из него выпотрошена. Даже маленький чемоданчик, с которым она приехала из Германии в трехдневную командировку, валялся с откинутой крышкой и вспоротой подкладкой. Как будто через маленькую мансарду промчался тайфун, сметая все на своем пути.

Хильда стояла в дверях, оцепенев, все еще обнимая бумажный куль с продуктами и не понимая, что тут произошло.

Позади послышалось тяжкое пыхтение грузной консьержки, которая с трудом карабкалась по крутым ступеням.

— Et voilà, mademoiselle! Какие же они идиоты, эти фараоны. Все вверх дном перевернули!

— Фараоны?

— Ну, полиция!

— А что им было нужно? — сдавленно спросила Хильде.

— Да разве они скажут? Как я поняла, молодой человек сбежал то ли из лагеря для военнопленных, то ли еще откуда-то. У бедняги даже документов не было. Его увели и все… Не верится, чтобы он был вором или преступником. Такой воспитанный и симпатичный!

Консьержка явно слегка лицемерила — во всем мире ее профессия предполагает тесное сотрудничество с полицией, а не солидарность с жильцами, которыми эта полиция интересуется. Отдышавшись, она деликатно поинтересовалась:

— Вы комнату за собой оставите или как? Спрашиваю, потому что сегодня заходил мсье Леблан. Сказал, что перекроет вам газ и свет, потому что за квартиру вы не платили уже два месяца, так что…

— Нет, здесь я не останусь, — убежденно сказала Хильда, хотя понятия не имела, куда ей теперь податься. Наверно, обратно в ту гостиничку с почти закатившейся второй звездой. — Сколько вам задолжал мсье?

— Сто девяносто два франка, мадмуазель.

Хильда вынула две сотенные купюры из своего отощавшего кошелька и протянула консьержке: — Сдачи не надо.

— Спасибо, мадмуазель… Вы уж извините, но…

Она с опаской оглянулась на лестницу и, не обнаружив никого, кто мог бы ее подслушать, спросила:

— Простите, а может быть так, что мсье — немецкий шпион?

— Что вы! — ответила Хильда. — Он полиглот.

Преисполнившись сочувствия, женщина понимающе кивнула.

13