Дважды – не умирать

Под вечер, когда уже почти совсем стемнело, по проселочной заснеженной дороге, учебная рота в пешем порядке двинулась в обратный путь. Все были измотанные и уставшие, но настроение было прекрасным. Даже мороз как будто ослаб и уже не жег, а лишь слегка холодил их разгоряченные, покрасневшие лица.

Они шли колонной, в ногу, размеренным походным шагом, экипированные по полной боевой. В тусклом свете восходящей луны поблескивало боевое оружие; за спинами топорщились туго набитые вещевые мешки; пояса оттягивали подсумки, штык-ножи, саперные лопатки; противогазные сумки висели на боку… Вокруг в сиреневых зимних сумерках простирались занесенные снегом перелески и поля, а вдали, у линии горизонта, переливаясь желтыми веселыми огоньками, манило к себе теплое и уютное жилье.

Шагая в строю вместе со всеми, Урманов задумчиво размышлял:

«Вот еще один день позади… Мы намерзлись, измучились, устали. Одежда намокла от снега, и в сапогах, сквозь портянки сочиться вода. Мы далеко от дома, соскучились по близким и родным. Но… Все таки, как бы ни было нам тяжело, в нас не стреляют. Мы сегодня вернемся в казарму живыми и здоровыми, все до одного. А потом будет отдых и отбой. И теплая кровать со свежим бельем. И надежда на то, что после выпуска станет легче. А на войне… Вот кому было по-настоящему тяжело. И по-настоящему страшно…»

– Э-эх! – сладко вздохнул Панчук. – Кто-нибудь знает, какой сегодня день?

– День парижской коммуны.

– День танкиста.

– День строителя.

– День сурка…

Посыпались версии со всех сторон.

– Дурачьё, – с ласковой снисходительностью заметил Панчук. – Сегодня пятница.

– Во, дает! – усмехнулся Широкорад. – У них в дурдоме каждый день праздник!

Но Панчук, как лунатик, погруженный в себя, продолжал.

– Эх, был бы я сейчас на гражданке… Пришел бы с работы домой, помылся в душе, натянул свои голубые джинсы, ботиночки лаковые… И – на дискотеку. А там… Девчонки! Вот в таких юбочках. Глазки, ножки, фигурки… Музыка играет, все танцуют…

– Закатай губу, приятель! – отозвался с другого краю Мунтян. – Тебе еще служить, как медному котелку.

Урманова поразило то, что сержанты никак не реагировали на разговоры в строю. Обычно это дело немедленно пресекалось… Чего же они? Сознательно дали слабину, или просто сами устали до невозможности?

Шагавший в середине строя курсант Мазаев неожиданно вполголоса затянул:

– Эта рота отступала по болоту,

Но потом ей приказали – и она пошла назад.

Эту роту, расстрелял из пулемета

В сорок третьем заградительный отряд.

Тут же, с припева песню подхватили сразу несколько голосов.

– И лежат они все вместе,

И глазницами в рассвет.

И теперь всего им вместе,

Лишь четыре тыщи лет.

Урманов ожидал окриков «Отставить! Прекратить!», но сержанты почему-то молчали. Старший лейтенант Рыбаков тоже никак не реагировал на происходящее.

– И пока вот эта рота умирала,