Дважды рожденный

Когда рядом с могилой старшего брата я увидел свою собственную, мне стало как-то не по себе. Но матушка уверила меня, что могила при жизни — это к долголетию, и хотите верьте, хотите нет, эта могила по сей день сохранилась. Чудно! Верно? Вот что значит быть дважды рожденным. Но тогда, на кладбище, я подумал, что и дважды рожденному туго приходится.

В общем, обстоятельства складывались не в мою пользу, и после Нового года я решил уехать в Токио. Да и родным я своим появлением причинил немало неприятностей. Деревня есть деревня, только и было разговоров что о нашей семье, мол, троих сыновей на войну взяли и только старший погиб. А второй, на которого похоронная пришла, вдруг вернулся. От этих разговоров лопнуло наконец мое терпение. Да и родители меня не удерживали.

Захватил я с собой рису и гороху, сколько донести можно было, и сел в поезд. Смотрю, все женщины в шароварах момпэ и в таби, да таких безобразных, что смотреть противно. У одной женщины, которая вместе со мной в поезд села, таби топорщатся во все стороны, сразу видно, что самодельные- Решил спросить для верности, точно, сама шила. Неужели и в Токио все перешли на самодельные, забеспокоился я, тогда прощай мое ремесло.

Когда приехали в Токио, я увидел одни развалины и понял, что тут не до таби. И все же решил попытать счастья — разыскать мастерскую, в которой когда-то служил. Как ни разбито все вокруг, может, удастся все же разузнать, что стало с хозяином и барышней. С мешком за плечами я отправился на поиски. Ни автобусы, ни трамваи тогда не ходили, только джипы оккупантов проносились мимо, отчаянно сигналя. Скоты! Война проиграна, да мы теперь ничуть не лучше туземцев с Южных морей, с горечью думал я. Сейчас все уже застроено, и удивляться нечего, что молодежь забыла прошлое. Это вы верно говорите, что дети, родившиеся в год окончания войны, давно уже переросли призывной возраст. Теперь в совершеннолетие ни на какие военные комиссии не отправляют. Все кругом изменилось. Иной раз кажется, будто во сне это было...

Район Ситамати весь сгорел. На месте мастерской стояла какая-то хибарка, только кладовая уцелела. Заглянул в хибарку, смотрю — посередине что-то вроде прилавка устроено, а на нем чайный лист выставлен. Странно, прежде здесь никто чаем не торговал, дай, думаю, спрошу, может, что-нибудь узнаю.

— Можно войти? — спрашиваю.

— Пожалуйста, — отвечают мне.

И что бы вы думали, в хибарке, обхватив руками жаровню, сидит мой хозяин. Посмотрели мы друг на друга.

— Уж не вы ли это, господин хозяин?

— А ты никак Сигэ-дон?

Мне бы его о здоровье спросить, а я растерялся и никак в толк не возьму: мой хозяин и вдруг чаем торгует. Да и он при виде меня особой радости не выказал.

— Сам видишь, до чего дожили. Спасибо, что хоть живы остались. А о ремесле нашем теперь забыть надо. В кладовой еще сохранилось немного коленкора, хотел на черном рынке его продать, да боюсь: попадешься — все отберут. Даже покормить тебя нечем. Такие настали времена, что не знаешь, счастье это, что жив остался, или лучше бы от пули помереть. В этот Новый год не то что лепешек, даже рисовой каши с бататом досыта не поели. Жизнь не мила.

В общем, жалобам и причитаниям конца не было. Да, когда хозяин огрел меня черпаком, он еще молод был, а сейчас передо мной сидел почти старик в потрепанной одежде с накинутым на плечи солдатским одеялом. Жалкий вид он имел.

— А что с господином приказчиком?

— Умер он. Еще до налетов. Простудился, заболел воспалением легких и умер. Такой крепкий был — и на тебе, вмиг его не стало.

— Вот оно что, скончался, значит?

— Скончался. А доживи он до нынешних времен, мне бы его и не прокормить. Вовремя умер. Позавидовать можно.

Хозяин даже не предложил мне остаться, но деваться мне все равно было некуда. Однако, увидев мешок с рисом, хозяин заметно оживился и позволил заночевать у него. Тут из кладовой пожаловала сама хозяйка с барышней. Они искренне были рады моему возвращению и даже прослезились.

В тот вечер мы наварили вдоволь рису, варили в котле, прямо на улице, набрав щепок и обломков для жаровни. Госпожа с дочкой работали, как заправские хозяйки. Бывшая гимназистка носила теперь шаровары и залатанные таби марки «бэттин», а на голове противовоздушный шлем. В таком виде она бегала за водой к водопроводной трубе, торчавшей среди развалин. Я наблюдал за ней скорее с изумлением, чем с разочарованием.

Когда я уходил в армию, барышня была тоненькой, стройной девочкой, а сейчас повзрослела и раздалась. Так уж женщины устроены: вроде бы и есть нечего, а они все равно толстеют. В те времена от мужчин кости да кожа остались, а вот женщин худых мне что-то не приходилось встречать. Барышня, видимо, не являлась исключением.

Я был тогда молод, тридцати еще не исполнилось, и когда сел за один стол с хозяином и хозяйкой и взялся за палочки, почувствовал вдруг волнение. Ведь в прежние времена работник и думать не смел есть за одним столом с хозяйской семьей. Вина, разумеется, не было, но язык у меня все равно развязался, и я болтал без умолку. Нет, их непременно надо расшевелить, решил я.