Дважды рожденный

Небо, однако, по-прежнему оставалось безмятежно ясным, ни самолетов, ни пулеметных очередей. Четыре года прожил я в тропиках, и кажется мне, что там всегда жарко и ясно. Но прошел год, и безмятежная ясность эта стала нас пугать. Появилось такое чувство, будто все в мире о нас забыли.

Людей начала косить малярия, есть было нечего — только рыба и папайя. Папайю мы стали разводить уже под конец, но ее приходилось все время сторожить, потому что началось воровство. Что поделаешь, борьба за существование! Правда, выращивать папайю легко, срежешь ветку, сунешь ее в землю, через день она корень пустит, а пройдет месяц, смотришь, на ней уже плоды появляются. Отличная штука. И вот вскоре на всех папайях появились таблички с надписями: «Собственность младшего лейтенанта Касихара» или «Собственность мичмана Хандо». А однажды надпись «Собственность ефрейтора Цуцуми» мы увидели на шее крокодила. Ну и смеху было!

К тому времени у нас началась неразбериха: не поймешь, где армейские, где флотские. Взять хоть меня: эсминца давно не стало, какой я матрос, разве что его призрак. Армейские, те все в старших ефрейторах ходили. Высшие чины все перемерли, нового пополнения нет, ротный смотрел, смотрел да и произвел всех в ефрейторы для поднятия духа. Так и получилось, куда ни глянешь, одни ефрейторы.

Кокосовые пальмы, хоть их и мало было, все же росли на острове. Ну и деревья, скажу вам. Высота непомерная. И что бы вы думали, в один прекрасный день влезает на такую пальму один солдат, быстро, как обезьяна, — и, приложив ко лбу руку козырьком, орет не своим голосом:

— Воздух! Воздух! В трехстах километрах обнаружена эскадра противника!

Мы похватали винтовки, блестящие, будто новенькие, — каждое утро их начищали. А как же! Самим императорским величеством нам пожалованы.

Стоим, ждем. Все тихо. Небо по-прежнему пугающе ясное. А ефрейтор наш спустился с пальмы, подбежал к старшему унтер-офицеру, отдал честь и говорит:

— Докладывает ефрейтор Накамура. Позвольте угостить вас суси[17].

Унтер по привычке отдает команду «смирно», и мы, оборванные, одетые во что попало, некоторые в одних набедренных повязках, выпятив грудь, слушаем его. А ефрейтор между тем начинает вертеть руками, будто и впрямь лепит суси. И тут мы наконец догадываемся, что он просто спятил. А ведь он только что выкарабкался из малярии — видимо, сказалось сильное истощение.

— Послушайте, — унтер манит нас рукой, — ефрейтор Накамура хочет угостить нас суси. Давайте поедим, — а сам в это время шепчет: — Сделайте вид, будто едите.

Мы рады стараться. Один требует приготовить суси с тунцом, второй — с каракатицей. Бедняга все принимает всерьез, лепит свои суси и раскладывает их перед нами на столе. Мы же делаем вид, будто уплетаем их.

— Нравится вам, господин унтер-офицер?

— Вкусно. Все довольны.

— Очень вкусно, давно не ели таких суси, — поддакиваем мы, продолжая спектакль.

— А приправа как? Продукты сегодня хорошие, должно быть вкусно, — с торжествующим видом заявляет Накамура.

Но поскольку мы, его клиенты, еще не успели свихнуться, эта игра нам скоро надоедает и все начинают постепенно расходиться. С больным остается только унтер.

К вечеру, с заходом солнца, меня вдруг охватило беспокойство, может, и унтер умом тронулся? Я застал его в слезах.

— Хрен слишком крепким оказался, — тихо промолвил он, вытирая глаза.

Ефрейтор, угощавший нас суси, до армии, наверно, служил где-то в закусочной. На вид он был несколько моложе меня. Со следующего дня больной совсем перестал принимать пищу, но то и дело взбирался на пальму, возвещая о приближении противника. На четвертый день он умер. Мы вырыли яму и похоронили его.

Кто знает, возможно, и меня ждет такая же участь? Только я, пожалуй, буду ко всем приставать со своими таби. От этой мысли на душе у меня стало совсем скверно. Еще бы... Вы, вероятно, заметили, какая ступня у аборигенов с Новой Гвинеи? Не правда ли, кончики пальцев у них круглые и толстые, словно у ящериц? Можно представить себе, что это будут за таби. От одного их вида свихнешься!

И что бы вы думали, стерегу я однажды свою папайю, от нечего делать рассматриваю ночное небо и вдруг на месте созвездия Орион вижу таби. Ну, думаю, началось. Страх меня обуял. До прихода на флот я только и знал что свое ремесло, да еще о барышне мечтал, но теперь уже не надеялся встретиться с ней в этой жизни: если императорский флот в таком плачевном состоянии, то что осталось от тыла. Не зря говорили, что все сто миллионов японцев падут смертью храбрых.

Пояс сэннинбари служил мне теперь полотенцем, та часть его, где были стежки, полностью сохранилась. Только отпечатанная на нем картинка с изображением тигра успела слинять. Может быть, это предзнаменование? Убежать-то тигр убежал за десять тысяч ри, а вернется ли назад, думал я, разглядывая пояс.