Дваждырожденные (СИ)

— Пусть будет вечно неведом мой путь… — потом его лицо исказила гримаса ненависти, — Жалеть больше не о чем. Боги в мудрости своей превратили все в майю, позволив кшатриям Джаласандхи спалить деревню. Мои общинники, кого не перебили, попали в рабство.

— А твоя жена? (Я явственно вспомнил чистое, полудетское лицо, восторженно глядевшее на Аджу).

— Ее просто забрали у меня вместе с коровами и козами. Увели со двора. И я ничего не смог сделать, Муни. Я был один, без брахмы и оружия. В наших краях не осталось закона. Сильный берет все. Пример показывает сам царь. В него вселился ракшас, заставляющий уничтожать собственный народ. Безумца сжигает честолюбивое желание стоять у трона Дурьодханы с раболепно сложенными ладонями. Все, что выколотили из крестьян, пошло на вооружение кшатрийской армии, которую бросили против Пандавов. И ни один крестьянин в моем войске не поймет, что сделал это Джаласандха только для того, чтобы сбросить с трона своего родного брата Джаятсену. Жажда власти Джаласандхи привела сюда на заклание тысячи моих соплеменников. Его отец Джарасандха, убитый Бхимасеной, тоже был негодяем. Но он поддерживал закон, сохранял границы государства и не пытался обратиться в хастинапурца…

Аджа длинно выругался и схватил за плечо какого-то крестьянина, который, лишившись оружия, бессмысленно метался между рядами, разыскивая то ли командира, то ли пути к бегству.

— Что ты суетишься! — закричал Аджа.

— Мы разбиты… Все побежали… — на нас, испуганно моргая, уставились бессмысленно вытаращенные глаза.

— Вон твои! — рявкнул Аджа, хватая крестьянина за плечи и разворачивая его к большой толпе воинов, которую уже перестраивали и вразумляли несколько деловитых кшатриев.

Аджа поспешил туда, сделав нам с Кумаром знак следовать за ним. Не к тусклому, трепещущему как бабочка на ветру разуму, а к сердцам, затянутым майей нерешительности, обратился Аджа, вырвав из ножен меч с голубым клинком, похожий на те, что обрели мы с Митрой в Двараке.

— Мы — непобедимое воинство Магадхи! Мы, а не толпа изнеженных кшатриев, которые грабили нас по приказу неправедного царя. Вспомните своих детей, умирающих от голода, и опаленные пожаром волосы своих жен. Вон те — Аджа ткнул мечом в ту сторону, где напротив наших рядов скапливались для атаки бахлики, три гарты и кшатрии Магадхи, — виноваты в том, что у нас нет больше ни семьи, ни дома. Идите и убейте их!

И тысячи воинов ответили ему радостным ревом. Он подсказал им способ унять боль, утолить ненависть, победить страх. Потеряв все, ради чего жили в далекой Магадхе, они обретали полноту существования, изменив закону своей варны, обратившись из вайшьев в воинов, уже не думая ни о тяжелых плодах своей кармы, ни о страхе смерти. Может быть, в тот краткий миг, который отделял их от несущейся в атаку кшатрийской тяжелой кавалерии, каждый из них обрел свое счастье.

Раздались команды. Нестройные шеренги, тяжело наставив копья, обтекая моих южан, пошли навстречу новым врагам. Крестьянин, все еще стоявший рядом с Аджей, вытер грязные потеки вокруг глаз широкой ладонью и, молча подняв с земли брошенный кем-то топор, пошел, чуть косолапя, вдогонку наступающей шеренге.

Аджа перевел взгляд на меня и криво усмехнулся:

— Наука дваждырожденных помогает, если не обретать истину, то вести людей на смерть, — корка слипшейся крови и пыли на его лице пошла тонкими трещинами, — Когда вы с Латой ушли, я почти собрался идти за вами. За жену испугался. А ведь если бы поддался порыву и забрал ее с собой, может, и уберег… Опять же, хозяйство. Ты же видел, что я достиг совершенства. Значит, думал я, правильно выбрал кармический путь. Знания дваждырожденных служили мирному труду вайшьев. Да я бы с парой общин мог пол-царства прокормить. Все в распыл пошло. Не надо было царям, чтобы я народ кормил… За ночь все сожгли. Потом уже бросился искать виновных. Пришел к нашему царю Джаятсене, который с Накулой договорился. У него как раз нужда была в тех, кто умеет и хочет сражаться. Оказалось, что и это у меня неплохо получается. Собственно, ничего больше в жизни и не осталось.

— Калиюга — время тщетных усилий и бессмысленных потерь, — только и нашелся, что сказать, я.

— Нет! Я чувствую какой-то смысл, — возразил Аджа, — потеряв все, лишившись по воле богов всех привязанностей и надежд, я, кажется, начинаю понимать то, что напрасно твердили мне под Кампильей Юдхиштхира и Гхатоткача. Я больше не мясо и кости. Что-то там пробудилось во мне, воссияв бессмертием и великой силой. Похоже, это то, во имя чего риши годами изнуряют тело и мысль в аскетических подвигах. Я должен прорваться к этому сияющему полю внутри себя, узреть его во всей ясности и величии, даже отдав на этом пути то, что и мудрецы, и простецы называют жизнью.