Две Дианы

– Последнее слово, – прибавил Мартен. – Должен вам заметить, что я знаю всех этих людей – иных лично, а об иных имею точные данные. У них разные характеры и разные побуждения, но всех их роднит одна черта – испытанная на деле храбрость. За это качество я вам ручаюсь. Но зато вы должны проявить некоторую снисходительность к другим их слабостям и недостаткам.

После этой существенной оговорки Мартен-Герр вышел и через минуту вернулся в сопровождении загорелого, непоседливого детины с беззаботным и смышленым лицом.

– Амброзио, – представил его Мартен.

– Амброзио – имя иностранное. Значит, вы не француз? – спросил Габриэль.

– Кто знает? – ответил Амброзио. – Я подкидыш и вырос в Пиренеях. Одна нога во Франции, другая – в Испании. Впрочем, я легко примирился с подобной незаконностью, не имея никаких претензий ни к господу богу, ни к матушке моей!

– На какие средства вы живете? – поинтересовался Габриэль.

– Очень просто. Мне одинаково дороги обе мои родины, и я стараюсь по мере своих сил стереть между ними границы, знакомя одну с богатствами другой… и наоборот…

– Короче говоря, – пояснил Мартен, – Амброзио занимается контрабандой.

– Но ныне, – продолжал Амброзио, – гонимый неблагодарными властями с обоих склонов Пиренеев, я счел за благо уступить им и вот явился в Париж, город, где храбрец…

– Где Амброзио сможет, – подхватил Мартен, – применить всю свою предприимчивость, всю свою ловкость и умение.

– Амброзио, контрабандиста, принять! – сказал Габриэль. – Следующий?

Довольный Амброзио ушел, уступив место некоей странной личности с физиономией типичного аскета.

Мартен представил его под именем Лактанция.

– Лактанций, – сказал он, – служил под началом адмирала де Колиньи, который может дать о нем благожелательный отзыв. Но Лактанций – ревностный католик, и он не пожелал повиноваться начальнику, зараженному ересью.

Молчаливым кивком Лактанций подтвердил слова Мартена, и тот продолжал:

– Этот благочестивый рубака приложит все свои усилия, чтобы удовлетворить господина виконта д’Эксмеса, но он просит предоставить ему льготы, нужные ему для спасения души. Солдатское ремесло, а также долг совести понуждают его воевать со своими братьями во Христе и уничтожать их по мере возможности. Посему Лактанций полагает, что столь жестокую необходимость следует замаливать с особой строгостью. И он самоотверженно сопоставляет число наложенных им на себя постов и покаяний с числом раненых и убитых, которых он преждевременно препроводил к подножию трона Всевышнего.

– Лактанция, богомольца, принять, – с улыбкой сказал Габриэль.

Лактанций все так же молча поклонился и отправился восвояси.

Вслед за Лактанцием Мартен-Герр ввел в комнату молодого человека среднего роста, с живым, одухотворенным лицом и маленькими холеными руками. Его костюм, от воротника до башмаков, был не только чист, но даже не лишен некоторого кокетства. Он грациозно поклонился Габриэлю и застыл перед ним в почтительной позе. Звали его Ивонне.

– Вот, ваша светлость, – сказал Мартен, – самый примечательный из всех. Ивонне в рукопашном бою неудержим, как лев, сорвавшийся с цепи! Колет и рубит в состоянии полного исступления. Особенно же он отличается при штурмах. Он всегда вступает первым на первую лестницу и водружает французское знамя раньше всех на стене неприятельской крепости.

– Так, значит, он настоящий герой? – спросил Габриэль.

– Я делаю, что могу, – скромно потупился Ивонне. – И Мартен-Герр, без сомнения, несколько преувеличил ценность моих слабых усилий.

– Ничуть, я вам только воздаю должное, – возразил Мартен. – И в доказательство этого я, перечислив ваши достоинства, тут же отмечу ваши недостатки. Ивонне, ваша светлость, как я уже говорил, – сущий герой на поле битвы, но в обыденной жизни он робок и впечатлителен, как девица. Он, например, боится темноты, мышей, пауков и чуть ли не теряет сознание при малейшей царапине. Он обретает свою буйную отвагу только тогда, когда его опьяняет запах пороха.

– Все равно, – сказал Габриэль, – мы его поведем не на бал, а на бой. Ивонне со всей его деликатностью – принять.

Ивонне откланялся по этикету и удалился, с улыбкой поглаживая рукой свой тонкий черный ус.

На смену ему явились два белокурых гиганта, стройные и невозмутимые. Одному на вид можно было дать лет сорок, другому – не больше двадцати пяти.

– Генрих Шарфенштейн и Франц Шарфенштейн, его племянник, – доложил Мартен-Герр.

– Что за дьявол, кто они такие? – поразился Габриэль. – Откуда вы, ребята?

– Ми только отшасчи немножко францозиш, – сказал старший.

– Как так? – спросил виконт.

– Ми плох понималь францоз, – проговорил великан помоложе.