Две головы и одна нога

Вспомнилась мне в связи с этим приятельница моей тётки, женщина лет пятидесяти. Всегда цветущий вид, всегда персиковая кожа, бездонные глаза и прочее в том же духе. Все знали — макияж, но какой!!! Просто чудо! Никто никогда не видел её в естественном виде, до такой степени, что, если случалось ей провести ночь по какой-то причине в экстремальных условиях, она вообще не смывала на ночь боевой раскраски. Не мылась вообще и все тут! Всегда пользовалась самой дорогой косметикой, не жалела на неё денег и по утрам являлась народу столь же прекрасной, сколь удалялась накануне вечером на ночной отдых. Уединившись, запиралась в ванной и там приступала к своим таинственным косметическим манипуляциям. Тётка призналась, что как-то ей довелось провести двухнедельный отпуск в одном номере пансионата вместе с этой приятельницей, а она, тётка, так и не видела её в натуральном виде, так и не знает, как же та выглядит в действительности. Допустим, у той приятельницы не было проблем с волосами, пышная шевелюра сама укладывалась в естественные локоны, меж тем как у меня… Эх, лучше и не вспоминать! Черт бы подрал эту голову!

Вышеприведённые мысли промелькнули в голове в считанные доли секунды. Наверное, стоит рискнуть.

Вслух я попыталась возразить, выдвинув не очень веский аргумент.

— Дело в том, что с собой я не захватила записной книжки, а там все номера телефонов. Значит, я не смогу никому позвонить и мы ничего не узнаем.

— Ты и в самом деле думаешь, что это отравит мне жизнь? А если станет отравлять тебе, уж я постараюсь как-нибудь помочь горю.

— Гжесь, ну как бы тебе объяснить… Кто-кто, а ведь ты имеешь представление о женщинах. Вот скажи, как ты думаешь, кого узришь завтра утром рядом с собой в постели?

Какое-то время Гжегож, не отвечая, смотрел на меня улыбаясь.

— Думаю, тебя, — наконец мягко ответил он. — Неужели тебе в голову не приходит такая простая мысль, что в тебе я люблю не только твою внешность?…

Мы и в самом деле поехали в константинскую забегаловку пообедать, точнее, уже поужинать.

Я вспомнила — в те давние времена, когда наша дружба с Мизюней ещё казалась мне настоящей, поехали как-то мы в её загородную резиденцию. Ехать было недалеко, Волька Венглова была ещё Варшавой, хоть и окраиной. Местность там была совсем пустынной и безлюдной. Резиденция досталась Мизюне в наследство от предков и состояла из большого, очень запущенного сада, густо заросшего деревьями и прочей зеленью, и громадной деревянной развалюхи. В ней ещё кто-то жил, и Мизюня жаловалась, что этих жильцов нельзя просто так выбросить, придётся обеспечить их другим жильём, так что особого толку нет от такого наследства. Опять же, сама вижу, дом рушится, ещё немного — и даже ремонтировать будет поздно. А ей, Мизюне, за это паршивое наследство пришлось заплатить огромные налоги. И теперь она, Мизюня, просто не знает, что и делать, хоть стой день и ночь и на собственных плечах держи готовую провалиться крышу, собственными руками выколупывай из щелей в стенах жучков-древоточцев и вообще помирай в голоде и нищете.

Естественно, сразу же вспомнился большой сад при доме хозяев, о котором упоминала Елена. Не исключено, что потом, когда мы с Мизюней уже раздружились, она разбогатела, выйдя замуж за Ренуся, смогла избавиться от жильцов и привела в порядок резиденцию. И они с супругом там поселились. Очень возможно.

— Могла, конечно, отремонтировать и продать, — говорила я Гжегожу за ужином в константинском кафе, — но сомневаюсь. Мизюня не глупа, а только дурак станет избавляться от недвижимости, лучшего вложения капитала. Зачем торопиться, если можно попридержать, ведь нужды она не испытывала. Ведь не испытывала?

— У Ренуся наверняка было неплохое состояние. А адрес ты помнишь?

— Никогда и не знала, какое мне было дело до Мизюниного наследства? К тому же, говорю, не было тогда там никакой улицы, сплошные незаселённые пустыри, ехали мы, помню, какой-то просёлочной дорогой. Наверняка сейчас там все изменилось до неузнаваемости.

— А мы можем проверить. К экстрасенсу я записался на пять, успели бы до этого съездить.

Мы принялись без особого энтузиазма обсуждать поездку в те места, где предполагалось местонахождение резиденции Мизюни и Ренуся, как вдруг, без всяких рациональных причин, словно упала туманная завеса с памяти, и мне отчётливо припомнились слова ксёндза викария.

— Погоди, Гжесь, погоди! — вскричала я, хотя в данный момент Гжегож как раз молчал и ничего не говорил. — Как же я могла забыть? Ксёндз викарий сказал: «Человек, который убил другого человека, теперь живёт под его фамилией». К этому выводу ксёндз пришёл сам, не выдал мне тайны исповеди, я пока не понимаю, что эти слова означают, но наверняка что-то важное.

— А к этому выводу он пришёл после исповеди несчастной Елены?

— Так мне показалось. Вывод не обязательно правильный, ведь она могла наговорить глупостей…

Подлив нам в стаканы вина, очень подходящего к великолепным бифштексам, Гжегож поставил бутылку.